Анализ стихотворения Державина Евгению жизнь званская

А. Г. Мейор. Пространство и время: Державин и Пушкин
(стихотворение Державина "Евгению. Жизнь Званская") 1

Некоторые литературоведы считают Державина неким разрушителем поэтических канонов своего времени или необыкновенным поэтом подлинной, повседневной жизни. Такое восприятие обычно основано на сравнении устоявшихся жанровых правил с особенностями державинского творчества или на изучении тем отдельных стихотворений. Однако существуют также другие подходы к литературному творчеству, которые одновременно объединяют и тематические и жанрово-формальные аспекты анализируются в первую очередь пространственно-временные отношения в поэзии, что позволяет рассматривать державинские стихотворения в соотнесенности со всем его творчеством. Подобные подходы также могут служить началом для интерпретации его поэзии в контексте литературы последующего периода, в частности творчества А. С. Пушкина.

Настоящая статья посвящена державинскому стихотворению "Евгению Жизнь Званская", написанному в 1807 г. В американских исследованиях это произведение недооценено. Д. Святополк-Мирский в его "Истории русской литературы" утверждает, что это изящное стихотворение ценно лишь как биографическое свидетельство о том, как Державин писал о своей жизни в деревенском покое и уединении. 2

Американский литературовед П. Гарт пишет в своей монографии "Г. Р. Державин. Развитие дарования одного поэта", что в "Жизни Званской" Державин не достиг тематического единства. 3 Однако ни подход Д. Мирского, ни подход П. Гарта не позволяют воспринять динамику самого стихотворения.

Мы предлагаем толкование этого произведения, исходя из концепции М. М. Бахтина. В своем очерке "Формы времени и хронотопа в романе" М. М. Бахтин описывает хронотоп как взаимодействие хроноса и топоса, или времени и пространства. Согласно принципам М. М. Бахтина, динамика времени и пространства играет важную роль в определении и отражении не только содержания данного произведения, но и отношения этого произведения к соответствующему жанру вообще. Следовательно, изучение организации времени и пространства внутри данного произведения подчеркивает соотношение между содержанием и формой М. М. Бахтин пишет: "Хронотоп мы понимаем как формально-содержательную категорию литературы. В литературно-художественном хронотопе имеет место слияние пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом. Время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем. Этим пересечением рядов и слиянием примет характеризуется художественный хронотоп". 4 М. М. Бахтин направляет свою теорию главным образом на изучение прозы, однако его подход можно в равной мере применить и к поэтическому творчеству, и особенно к произведениям Державина.

Стихотворение Державина "Евгению. Жизнь Званская" представляет собой один из самых ярких примеров идиллического хронотопа. В рамках описания одного дня в Званке Державин изображает всю полноту и разнообразие своей жизни в любимом деревенском имении. На протяжении всего произведения он рассматривает соотношение между внутренними переживаниями поэта и его природным окружением.

Ход действий и мышления в "Жизни Званской" тесно связан с грамматической структурой этого произведения. Господствуют глаголы несовершенного вида в настоящем времени, и таким образом мы получаем представление о том, как проводит поэт типичный день в Званке. В сочетании с местоимениями и наречиями, которые выражают место и время действия (например, местоимение где и наречие иногда), такие глаголы настоящего времени отражают повторяющиеся или привычные действия. Таким образом Державин описывает то, что обычно происходит у него в гостиной:

В которой поутру иль ввечеру порой
Дивлюся в Вестнике, в газетах иль журналах,
Россиян храбрости, как всяк из них герой,
Где есть Суворов в генералах!

Где также иногда по палкам, по костям
Усатый староста иль скопидом брюхатый
Дает отчет казне, и хлебу, и вещам,
С улыбкой часто плутоватой. 5

Все действия, описанные Державиным в этих строфах, тесно связаны не только с ранним часом дня, но также с определенным местом, в частности с комнатой. Каждая из семи строф, описывающих события в гостиной, начинается или с местоименного наречия где, или с конструкции в которой. Таким образом, окружение данного действия не только предопределяет, но и почти затеняет сами действия.

По всему произведению возникает несколько подобных действий, связанных с определенным местом и временем дня: например, подобные глагольные, предложные и наречные конструкции отнесены к столовой, к полям и реке в имении, а также к верхней части дома. Так как эти действия почти полностью повторяют тот же принцип, который излагается в вышеупомянутом примере, нет необходимости перечислять и описывать все эти строфы. Однако можно тщательно проследить одно повторяющееся действие, которое объединяет все стихотворение. Почти каждый раз, когда поэт размышляет о духовном и высоком, он описывает свой физический и духовный подъем. Таким образом, Державин воплощает духовную и отвлеченную идею о времени и пространстве именно в Зван-ке. По всему произведению глагольные приставки вос-/вс- и воз-/вз-. которые обозначают движение вверх, 6 однозначно указывают на такое состояние подъема у поэта. Так, проснувшись утром, поэт, "восстав от сна", "взводит на небо скромный взор" и читает молитву благодарности Творцу:

Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утренюет дух правителю вселенной;
Благодарю, что вновь чудес, красот позор
Открыл мне в жизни толь блаженной. (2, 634)

Такое употребление приставок повторяется до середины стихотворения:

Оттуда прихожу в святилище я муз
И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире,
К царям, к друзьям моим иль к небу возношусь И
ль славлю сельску жизнь на лире. (2, 634)

Еще дважды Державин связывает физическое описание своего стремления вверх с "высоким", духовным. Вечером после заката солнца поэт сидит на балконе второго этажа своего дома и предается своему воображению:

Но нет как праздника, и в будни я один,
На возвышении сидя столпов перильных,
При гуслях под вечер, челом моих седин
Склонясь, ношусь в мечтах умильных, —
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтаньи
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум
И всех зефиров повеваньи. (2, 642-643)

В то же время, вне рамок "однодневного цикла" в Званке, поэт свободно размышляет о прошедшем, настоящем и будущем Последние пятнадцать строф, одна четверть всего стихотворения, выражают суть этих размышлений.

В вышеупомянутой монографии "Развитие дарования одного поэта" П. Гарт предполагает, что эти строфы неадекватны и неуместны, потому что они резко меняют течение основной мысли произведения Он пишет: "Если бы поэт вычеркнул последние 15 строф "Евгению", оно (т е. это стихотворение — A.M.) оказалось бы несомненным свидетельством постоянного увлечения стареющего Державина миром чувств. Наибольший из художественных недостатков стихотворения "Евгению" коренится в невозможности Державина объединить различные мотивы и таким образом ввести новые идеи в свой общий замысел. Заключительное обращение к Евгению — просьба Державина о помощи в поисках бессмертия — разочаровывает и оставляет читателя в недоумении относительно общей идеи стихотворения". 7

Нет сомнения, что тон этого произведения заметно меняется именно в последних пятнадцати строфах. По объему первых трех четвертей произведения почти все строфы включают в себя глаголы несовершенного вида, спрягаемые в настоящем времени. А потом, когда поэт размышляет о будущем в этой же последней части, строфы в основном включают в себя глаголы совершенного вида в будущем времени и, таким образом, указывают на одноразовые действия, которые производят окончательный результат. Но эти существенные изменения в тональности повествования нисколько не нарушают логику стихотворения. Напротив, последние 15 строф поднимают многие вопросы, прямо связанные с темой времени и пространства, и не столь явные в начале стихотворения. Иные грамматические формы подчеркивают структурные особенности первой части стихотворения и выводят их на иной, более высокий уровень. Однако заключительная часть произведения еще тесно связана с предыдущей его частью. И здесь особенно важно, что глаголы, обозначающие движение вверх и вниз, продолжают указывать на реальное и воображаемое перемещение поэта кверху и книзу.

В этой последней части поэт прорицает, как рухнут со временем его дом и сад. Но потом он опять вдохновляется и успокаивается, когда представляет себе, как его друг, митрополит Евгений Болховитинов, с почтительностью посетит знаменитый усадебный холм в Званке:

Иль нет, Евгений, ты, быв некогда моих
Свидетель песен здесь, взойдешь на холм mom страшный,
Который тощих недр и сводов внутрь своих
Вождя, волхва гроб кроет мрачный (. )

Не зря на колесо веселых, мрачных дней,
На возвышение, на пониженье счастья,
Единой правдою меня в умах людей
Чрез Клии воскресишь согласья (. )

Ты слышал их, — и ты, будя твоим пером
Потомков ото сна, близ Севера столицы,
Шепнешь вслух страннику, вдали, как тихий гром
"Здесь Бога жил певец, Фелицы". (2, 644-645)

В этих строфах связь между физическим и духовным подъемом достигает художественной кульминации. Поэт ограничивает себя рамками дневного цикла, и поэтому собственное место в общей системе мироздания ему неясно. Подобно изображениям цикличных повседневных "подъемов" и "падений" поэт в вышеупомянутых строфах изображает бесконечное течение "веселых и мрачных дней" как кружение колеса или прихоти фортуны. Однако, подобно тому как сам поэт покидал "плен" столь милой ему Званской жизни, удаляясь в свой кабинет для поэтических занятий, так и Евгений, взойдя на холм, оказывается в ином временном измерении. Только тогда он избавит от забвения этот дом и сад и утраченную гармонию жизни, которая была здесь при Державине.

Особенности державинского восприятия времени и пространства проявляются еще ярче, если стихотворение "Евгению. Жизнь Званская" рассмотреть в контексте более позднего литературного события. В работе над стихотворением "Осень" (1833) А. С. Пушкин выбрал для эпиграфа следующую строку из "Жизни Званской": "Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?". Таким образом, фраза Державина становится исходным пунктом размышлений Пушкина.

Ю. Чумаков представляет содержательный анализ пушкинского стихотворения "Осень" с учетом временно-пространственных и жанровых принципов его структуры. 8 Однако, хотя его статья указывает на некоторые сходные места в "Жизни Званской" и "Осени", она сосредоточена на пушкинском произведении и анализирует далеко не все стороны данного вопроса по отношению к Державину.

Державинское стихотворение утверждает актуальность идиллии и гармонию цикличного времени, связанного с определенным местом. Пушкинское же произведение перестраивает державинскую идиллию по требованиям художественного времени. Начиная с названий и общей структуры, эти два произведения представляют различные подходы к вопросу о времени и пространстве. Название державинского стихотворения "Евгению Жизнь Званская" подчеркивает роль пространства или окружения как определителя жизни и течения времени Название пушкинского стихотворения "Осень" указывает только на время года. Державинское стихотворение представляет собой завершенное произведение, а пушкинское называется "отрывком" и заканчивается протяженным многоточием в середине первой строки двенадцатой строфы ("Плывет, Куда ж нам плыть? "). 9 В полном соответствии с жанром это произведение-отрывок содержит совсем иную концепцию времени и пространства, чем стихотворение Державина. В формальном плане жанр "отрывка" обычно подчеркивает незавершенность действия и мышления, переходы или фрагменты воображения, которые в плане содержания часто отражаются в виде утраты гармонии или рая. В частности, можем указать на стихотворение-отрывок английского романтика С Т Колриджа "Кубла Хан" ("Kubla Khan") как типичнейший пример такого жанра.

Содержание пушкинского стихотворения полностью соответствует требованиям жанра. В то время как державинский повествователь восхищается гармоничностью каждого момента жизни в Званке, пушкинский лирический герой говорит о недостатке порядка и гармонии почти во всех временах года. Например, лето подавляет его энергию и заставляет его мысленно возвратиться к зиме:

Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь! Как поля, мы страждем от засухи
Лишь как бы напоить да освежить себя —
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи
Поминки ей творим мороженым и льдом. (III, ч 1 С 319)

Но герой Пушкина находит для себя покой и гармонию именно в грустном и переходном времени — в осени. Его особенно вдохновляет "прощальная краса" увядающей Природы:

Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы. (III, ч 1 С 320)

Г. П. Макогоненко пишет, что творение Пушкина могло бы быть названо "Державину. Жизнь болдинская". 10 И действительно, биографы поэта справедливо утверждают, что Пушкин воспевал в этом стихотворении то необыкновенное вдохновение, которое ему даровала осень именно в Болдинском имении. Но характерно, что в стихотворении "Осень" Пушкин не пишет ничего конкретного о жизни в этой усадьбе, как это делает Державин относительно Званки. Пушкин нигде не упоминает Болдино, не описывает дом или свое окружение Его больше занимает изображение одного из времен года и его восприятия самим поэтом.

Тем не менее "Осень" сохраняет одну важнейшую черту державинского стихотворения. В девятой строфе повествователь описывает, как течет день к вечеру, и именно тогда поэт начинает размышлять о важном и высоком — точно так, как поступает повествователь в "Жизни Званской":

Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит — то яркий свет лиет,
То тлеет медленно — а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю. (III, ч. 1 С. 320)

Но после этой строфы пушкинский герой описывает действия и мысли, которые противоположны тем, что описывает Державин в последней части "Жизни Званской". Вместо того чтобы обращаться к своему другу или к Творцу, пушкинский герой "забывает мир" и пытается создать внутренний ритм времени и пространства в своих стихах. "Гости", его посещающие, как и метафорический корабль в конце одиннадцатой строфы, являются только плодами его воображения:

И забываю мир — ив сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей. (III, ч. 1 С. 321)

Оказывается, что Пушкин в отличие от Державина видит в поэтическом ритме способ отвлечения от своего реального времени и места. Метафора плывущего корабля и вопрос в конце стихотворения ("Куда ж нам плыть?") яснее всего указывают на противоположность его мышления державинскому:

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны,
Громада двинулась и рассекает волны
Плывет Куда ж нам плыть?

В одиннадцатой строфе Пушкин пользуется глаголом "дремать", который также звучал уже в эпиграфе из Державина ("Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?"). В контексте цитированных выше строк из Пушкина глагол "дремать" подчеркивает здесь представление о недвижном корабле при мертвом штиле в море. Итак, конец пушкинского стихотворения резко отличается от державинского. Тогда как Державин завершает "Жизнь Званскую" утверждением самоценности поэта и своего окружения ("Здесь Бога жил певец, Фелицы"), Пушкин-повествователь отстраняет действительность от своего поэтического мира и находит гармонию только во времени года и в пространстве, его воображением созданном. А Державин, напротив, с радостью представляет себя именно в Званке и желает, чтобы все всегда отождествляли его с этим местом.

Как свидетельствует последняя строфа "Жизни Званской", в воображении Державина жизнь и история всегда связаны с каким-то конкретным местом и памятью народной сохраняются. Пока люди, подобные Евгению, еще могут "взойти на холм тот страшный" и соединить свои впечатления с увиденным, до той поры ни один человек и никакое событие не забудутся. В миросозерцании и во всем поэтическом творчестве Державина не существует ни места без значения, ни времени без воплощения.

Примечания

1. Автор приносит благодарность Совету по международным исследованиям и обменам США (International Research and Exchanges Board) за предоставление возможности для работы над данной статьей Автор также сердечно благодарит Сектор XVIII века ИРЛИ и Музей Державина в Петербурге за поддержку и полезные советы.

2. "Его (Державина) свободная, эпикурейская и философски тихая жизнь там (на Званке) описывается бойко и живо в одном из самых прелестных стихотворений его последних лет, "Евгению Жизнь Званская" (1807)" ("His (Derzhavins) spacious, epicurean and philosophically quiet life there (at Zvanka) is described with verve in one of the most charming poems of his old age "To Eugene Life at Zvanka" (1807)") — См. Mirsky D. S. A History of Russian Literature from its Biginnings to 1800 / Ed by Francis J. Whitfield New York Vintage Books, 1958 P 50.

3. См. Hart PGR Derzhavin A Poets Progress Columbus, Chio Slavica Publishers, Inc. 1978 P 131.

4. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике / / Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики Исследования разных лет М. 1975 С. 235.

5. Сочинения Г. Р. Державина, с объяснительными примечаниями Я. К. Грота СПб. 1865 Т. 2 С. 635-636. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы. Курсив везде мой — A.M.

6. Преображенский А. Г. Этимологический словарь русского языка. В 2 т. М. 1959 Т. І С 90.

7. "Had the poet omitted the final fifteen stanzas of "To Eugene," it would stand as an unambiguous testament to the aging Derzhavins consistent preoccupation with the world of the senses The artistic flaw which damages "To Eugene" results from Derzhavins consistent inability to integrate his themes and thus produce new insights into his perception of the problem The concluding appeal to Eugene to assist him in his quest for immortality is so distinctly anticlimatic (sic) as to leave the reader wondering about the poems basic purpose" — Hart PGR Derzhavin A Poets Progress P. 131.

8. Чумаков Ю. Н "Осень" Пушкина в аспекте структуры и жанра // Пушкинский сб. Учен. зал ЛГПИ им А. И. Герцена Псков, 1972 Т. 483 С. 29-42 83.

9. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М. Л. 1948 Т. III, ч. 1 С. 321. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома, части и страницы Курсив везде мой — A.M.

10. "Тематическая близость "Осени" к "Жизни Званской" проявляется в том, что она является как бы описанием "жизни болдинской — (Макогоненко Г. П. Пушкин и Державин // XVIII век Сб. 8 Державин и Карамзин в литературном движении XVIII — начала XIX века" Л. 1969 С. 122.

Евгению. Жизнь Званская (Державин)

Евгению. Жизнь Званская

Блажен, кто менее зависит от людей,
Свободен от долгов и от хлопот приказных,
Не ищет при дворе ни злата, ни честей
4 ‎ И чужд сует разнообразных!

Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,
С пространства в тесноту, с свободы за затворы,
Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть
8 ‎ И пред вельможей пышны взоры?

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
12 ‎ Покой мне нужен — дней в останке.

Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утреннюет дух Правителю вселенной;
Благодарю, что вновь чудес, красот позор [1]
16 ‎ Открыл мне в жизни толь блаженной.

Пройдя минувшую и не нашедши в ней,
Чтоб чёрная змия мне сердце угрызала,
О! коль доволен я, оставил что людей
20 ‎ И честолюбия избег от жала!

Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,
Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,
Ищу красивых мест между лилей и роз,
24 ‎ Средь сада храм жезлом чертяще.

Иль, накормя моих пшеницей голубей,
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
28 ‎ На кроющих, как снегом, луги.

Пастушьего вблизи внимаю рога зов,
Вдали тетеревей глухое токованье,
Барашков в воздухе, в кустах свист соловьёв, [2]
32 ‎ Рев крав, гром жолн и коней ржанье. [3]

На кровле ж зазвенит как ласточка, и пар
Повеет с дома мне манжурской иль левантской, [4]
Иду за круглый стол: и тут-то раздобар
36 ‎ О снах, молве градской, крестьянской;

О славных подвигах великих тех мужей,
Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы
Для вспоминанья их деяний, славных дней,
40 ‎ И для прикрас моей светлицы,

В которой поутру иль ввечеру порой
Дивлюся в Вестнике, [5] в газетах иль журналах
Россиян храбрости, как всяк из них герой,
44 ‎ Где есть Суворов в генералах!

В которой к госпоже, для похвалы гостей,
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узорны, образцы салфеток, скатертей,
48 ‎ Ковров и кружев, и вязани. [6]

Где с скотен, пчельников и с птичников, прудов
То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов,
52 ‎ Сребро, трепещуще лещами.

В которой, обозрев больных в больнице, врач [7]
Приходит доносить о их вреде, здоровье,
Прося на пищу им: тем с поливкой калач,
56 ‎ А тем лекарствица, в подспорье.

Где также иногда по палкам, по костям
Усатый староста иль скопидом брюхатый
Дают отчёт казне, и хлебу, и вещам,
60 ‎ С улыбкой часто плутоватой.

И где, случается, художники млады
Работы кажут их на древе, на холстине,
И получают в дар подачи за труды,
64 ‎ А в час и денег по полтине.

И где до ужина, чтобы прогнать как сон,
В задоре иногда, в игры зело горячи,
Играем в карты мы, в ерошки, в фараон, [8]
68 ‎ По грошу в долг и без отдачи.

Оттуда прихожу в святилище я муз,
И с Флакком, [9] Пиндаром, богов восседши в пире,
К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,
72 ‎ Иль славлю сельску жизнь на лире.

Иль в зеркало времён, качая головой, [10]
На страсти, на дела зрю древних, новых веков,
Не видя ничего, кроме любви одной
76 ‎ К себе и драки человеков.

Всё суета сует! я, воздыхая, мню,
Но, бросив взор на блеск светила полудневна,
О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?
80 ‎ Творцом содержится вселенна.

Да будет на земли и в небесах его
Единого во всём вседействующа воля!
Он видит глубину всю сердца моего,
84 ‎ И строится моя им доля.

Дворовых между тем, крестьянских рой детей
Сбираются ко мне не для какой науки,
А взять по нескольку баранок, кренделей,
88 ‎ Чтобы во мне не зрели буки.

Письмоводитель мой тут должен на моих
Бумагах мараных, пастух как на овечках,
Репейник вычищать, — хоть мыслей нет больших,
92 ‎ Блестят и жучки в епанечках. [11]

Бьёт полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идёт за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
96 ‎ Цветник, поставленный узором.

Багряна ветчина, зелёны щи с желтком,
Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
100 ‎ Там щука пёстрая: прекрасны!

Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно всё и представляет Русь:
104 ‎ Припас домашний, свежий, здравый.

Когда же мы донских и крымских кубки вин,
И липца, воронка и чернопенна пива [12]
Запустим несколько в румяный лоб хмелин, —
108 ‎ Беседа за сластьми шутлива.

Но молча вдруг встаём: бьёт, искрами горя,
Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен; [13]
За здравье с громом пьём [14] любезного царя,
112 ‎ Цариц, царевичей, царевен.

Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток;
Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами,
Пернатый к потолку лаптой мечу леток [15]
116 ‎ И тешусь разными играми.

Иль из кристальных вод, купален, между древ,
От солнца, от людей под скромным осененьем,
Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев,
120 ‎ С душевным неким восхищеньем.

Иль в стёкла оптики [16] картинные места
Смотрю моих усадьб; на свитках грады, царства,
Моря, леса, — лежит вся мира красота
124 ‎ В глазах, искусств через коварства.

Иль в мрачном фонаре [17] любуюсь, звезды зря
Бегущи в тишине по синю волн стремленью:
Так солнцы в воздухе, я мню, текут горя,
128 ‎ Премудрости ко прославленью.

Иль смотрим, как вода с плотины с ревом льёт
И, движа машину, древа на доски делит;
Как сквозь чугунных пар столпов на воздух бьёт [18]
132 ‎ Клокоча огнь, толчёт и мелет.

Иль любопытны, как бумажны руны волн
В лотки сквозь игл, колёс, подобно снегу, льются
В пушистых локонах, и тьмы вдруг веретён
136 ‎ Марииной рукой прядутся. [19]

Иль как на лён, на шёлк цвет, пестрота и лоск,
Все прелести, красы берутся с поль царицы; [20]
Сталь жёсткая, глядим, как мягкий, алый воск,
140 ‎ Куётся в бердыши милицы. [21]

И сельски ратники как, царства став щитом,
Бегут с стремленьем в строй во рыцарском убранстве,
«За веру, за царя мы, — говорят, — помрём,
144 ‎ Чем у французов быть в подданстве».

Иль в лодке вдоль реки, по брегу пеш, верхом,
Качусь на дрожках я соседей с вереницей;
То рыбу удами, то дичь громим свинцом,
148 ‎ То зайцев ловим псов станицей.

Иль стоя внемлем шум зелёных, чёрных волн,
Как дёрн бугрит соха, злак трав падёт косами,
Серпами злато нив, — и, ароматов полн,
152 ‎ Порхает ветр меж нимф рядами.

Иль смотрим, как бежит под чёрной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам жёлто-зелёным,
И сходит солнышко на нижнюю степень
156 ‎ К холмам и рощам сине-тёмным.

Иль, утомясь, идём скирдов, дубов под сень;
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день,
160 ‎ И пьём под небом чай душистый.

Забавно! в тьме челнов с сетьми как рыбаки,
Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком; [22]
Как парусы суда и лямкой бурлаки
164 ‎ Влекут одним под песнью духом.

Прекрасно! тихие, отлогие брега
И редки холмики, селений мелких полны,
Как, полосаты их клоня поля, луга,
168 ‎ Стоят над током струй безмолвны.

Приятно! как вдали сверкает луч с косы
И эхо за лесом под мглой гамит народа,
Жнецов поющих, жниц полк идет с полосы,
172 ‎ Когда мы едем из похода.

Стёкл заревом горит мой храмовидный дом, [23]
На гору жёлтый всход меж роз осиявая,
Где встречу водомёт шумит лучей дождём,
176 ‎ Звучит музыка духовая.

Из жерл чугунных гром по праздникам ревёт;
Под звёздной молнией, под светлыми древами
Толпа крестьян, их жён вино и пиво пьёт,
180 ‎ Поёт и пляшет под гудками.

Но скучит как сия забава сельска нам,
Внутрь дома тешимся столиц увеселеньем;
Велим талантами родных своих детям
184 ‎ Блистать: музыкой, пляской, пеньем.

Амурчиков, харит плетень, иль хоровод,
Заняв у Талии игру и Терпсихоры,
Цветочные венки пастух пастушке вьёт,
188 ‎ А мы на них и пялим взоры.

Там с арфы звучныя порывный в души гром,
Здесь тихогрома с струн смягченны, плавны тоны [24]
Бегут, — и в естестве согласия во всём
192 ‎ Дают нам чувствовать законы.

Но нет как праздника, и в будни я один,
На возвышении сидя столпов перильных,
При гуслях под вечер, челом моих седин
196 ‎ Склонясь, ношусь в мечтах умильных;

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтанья:
Проходят годы, дни, рёв морь и бурей шум,
200 ‎ И всех зефиров повеванья.

Ах! где ж, ищу я вкруг, минувший красный день?
Победы слава где, лучи Екатерины?
Где Павловы дела? Сокрылось солнце, — тень.
204 ‎ Кто весть и впредь полёт орлиный?

Вид лета красного нам Александров век:
Он сердцем нежных лир удобен двигать струны;
Блаженствовал под ним в спокойстве человек,
208 ‎ Но мещет днесь и он перуны. [25]

Умолкнут ли они? — Сие лишь знает тот,
Который к одному концу все правит сферы;
Он перстом их своим, как строй какой ведёт,
212 ‎ Ко благу общему склоняя меры.

Он корни помыслов, он зрит полёт всех мечт
И поглумляется безумству человеков:
Тех освещает мрак, тех помрачает свет
216 ‎ И днешних и грядущих веков.

Грудь россов утвердил, как стену, он в отпор
Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау; [26]
Младых вождей расцвёл победами там взор
220 ‎ И скрыл орла седого славу. [27]

Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей.
Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира!
Увы! и даже прах спахнёт моих костей
224 ‎ Сатурн крылами с тленна мира.

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки;
Но сов, сычей из дупл огнезелёный взгляд
228 ‎ И разве дым сверкнёт с землянки.

Иль нет, Евгений! ты, быв некогда моих
Свидетель песен здесь, взойдёшь на холм тот страшный. [28]
Который тощих недр и сводов внутрь своих
232 ‎ Вождя, волхва гроб кроет мрачный,

От коего, как гром катается над ним,
С булатных ржавых врат и збруи медной гулы
Так слышны под землёй, как грохотом глухим,
236 ‎ В лесах трясясь, звучат стрел тулы.

Так, разве ты, отец! святым своим жезлом
Ударив об доски, заросши мхом, железны,
И свитых вкруг моей могилы змей гнездом
240 ‎ Прогонишь — бледну зависть — в бездны.

Не зря на колесо весёлых, мрачных дней,
На возвышение, на пониженье счастья,
Единой правдою меня в умах людей
244 ‎ Чрез Клии воскресишь согласья [29]

Так, в мраке вечности она своей трубой
Удобна лишь явить то место, где отзывы
От лиры моея шумящею рекой
248 ‎ Неслись чрез холмы, долы, нивы.

Ты слышал их, и ты, будя твоим пером
Потомков ото сна, близ севера столицы,
Шепнёшь в слух страннику, в дали как тихий гром:
252 ‎ «Здесь Бога жил певец, — Фелицы».

Стихотворение посвящено другу Державина епископу Евгению Болховитинову (1767—1837), историку, археологу и историку литературы. Евгений с 1804 по 1808 г. жил в Хутынском монастыре, в 60 верстах от имения Державина Званки, где последний проводил каждое лето. Писать стихотворение Державин начал в мае 1807 г. кончил в июле (первоначальные заглавия: «Жизнь моя на Званке» или «Картина жизни Званской»). В конце июня Евгений посетил Державина, который написал на обороте рисунка с изображением Званки стихи:

На память твоего, Евгений, посещенья
Усадьбы маленькой изображен здесь вид.
Гораций как бывал Меценом в восхищеньи,
Так был обрадован мурза-пиит.

Мецен — Меценат. Мурза-пиит — сам Державин. Ниже этих стихов (датированных 22 июня 1807 г.) Евгений приписал ответное четверостишие:

Средь сих болот и ржавин
С бессмертным эхом вечных скал
Бессмертны песни повторял
Бессмертный наш певец Державин.

«Евгений. любил слушать эхо от выстрелов пушечных (у Державина было несколько маленьких пушек. — В. З.), которые несколько раз по лесам Волхова удивительно отдаются» (Об. Д. 710).

  1. Красот позор — т. е. зрелище.
  2. Барашков в воздухе, в кустах свист соловьёв. «Т. е. бекасы, кои кричат, как барашки. » (Об. Д. 707).
  3. Рев крав, гром жолн и коней ржанье. Желна — дятел. Гром жолн — «отголоски их, когда они долбят деревья и производят звук» (Об. Д. 707).
  4. Повеет с дома мне манжурской иль левантской. «Манжурский, т. е. запах чайный; левантский — кофейный, т. е. что первый родится в Китае <а второй в Аравии> и доставляется чрез торг левантский» (Об. Д. 707).
  5. Дивлюся в Вестнике — в журнале «Вестник Европы», основанном Н. М. Карамзиным и издававшемся в это время В. А. Жуковским.
  6. Ковров и кружев и вязани. В Званке были небольшие фабрики: ковровая и суконная.
  7. В которой, обозрев больных в больнице, врач. «Была там небольшая для крестьян больница» (Об. Д. 708).
  8. В ерошки, в фараон. «Ерошки — карточная шутовская игра. Фараон — шуточное название карточной игры банку» (Об. Д. 708).
  9. Флакк — Гораций.
  10. Иль в зеркало времён, качая головой. «Зеркало времен здесь называется история» (Об. Д. 708).
  11. Блестят и жучки в епанечках. «Т. е. посредственные мысли, хорошо сказанные, чистым слогом, делают красоту сочинения» (Об. Д. 708).
  12. И липца, воронка и чернопенна пива. «Липец, мёд, наподобие вина приуготовленный, жёлтого цвета, воронок — тоже мёд, но чёрный, с воском варенный, — напитки, которые бывают очень пьяны, особливо последний, так что у человека при всей памяти и рассудке отнимутся руки и ноги; пиво чёрное кабацкое тоже весьма крепкое» (Об. Д. 708).
  13. Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен. Яблочный или березовый сок, который делали наподобие шампанского.
  14. За здравье с громом пьём. «Т. е. с пушечной пальбой» (Об. Д. 708).
  15. Пернатый к потолку лаптой мечу леток — игра в волан.
  16. Иль в стекла оптики. Имеется в виду разновидность волшебного фонаря.
  17. Иль в мрачном фонаре. Державин имеет в виду камеру-обскуру, в которой «супротивные натуральные предметы представляются в малом виде весьма живо. » (Об. Д. 708).
  18. Как сквозь чугунных пар столпов на воздух бьет. «Огненная паровая машина».(Об. Д. 709).
  19. Марииной рукой прядутся. «Императрица Мария Феодоровна выписала из Англии прядильную машину, на которой один человек более нежели на сто веретенах может прясть» (Об. Д. 709).
  20. Все прелести, красы берутся с поль царицы. «Т. е. красильня, где красят шелк, шерсть, лен и бумагу травными растениями, сбирая оные с царицы полей, т. е. Флоры» (Об. Д. 709).
  21. Куётся в бердыши милицы — т. е. ополчения.
  22. Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком. «Рыбная ловля, называемая колотом, в которой несколько десятков лодочек, в каждой с двумя человеками, спустя в воду сетки, тихохонько или лениво ездят и стучат палками в лодки, производя страшный звук, от чего рыба мечется как бешеная в реке и попадает в сетки» (Об. Д. 709).
  23. Мой храмовидный дом. «Дом автора был с куполом и с колоннами и немного похожий на храмик» (Об. Д. 709).
  24. Здесь с тихогрома струн смягченны, плавны тоны. Тихогром — перевод слова «фортепьяно».
  25. Но мещет днесь и он перуны. Державин имеет в виду войну 1806—1807 гг.
  26. Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау. Темир (Тамерлан) — азиатский завоеватель XIV в. Имеется в виду Наполеон. Сражения под Пултуском и Прейсиш-Эйлау были относительно успешны для русской армии.
  27. И скрыл орла седого славу. Граф М. Ф. Каменский (1738—1809) был назначен главнокомандующим, но через несколько дней был сменен Беннигсеном.
  28. Взойдёшь на холм тот страшный. В саду был холмик, на котором любил сидеть Державин. Далее Державин имеет в виду легенду о том, что один из новгородских вождей был волхв, от которого и получила свое название река Волхов. Этот волхв якобы был похоронен под холмом у дома Державина.
  29. Чрез Клии воскресишь согласья. Клио — муза истории. Евгений в 1806 г. напечатал в журнале «Друг просвещения» биографии ряда писателей, в том числе и самого Державина.

АКСИОЛОГИЯ Г.Р.ДЕРЖАВИНА (к анализу стихотворения «Евгению. Жизнь Званская»)

синтез ценностей, красота, нормативно-рационалистическая поэтика, торжественная ода, поэма, трагедия, духовная и философская лирика

Создававшаяся в эпоху становления секуляризованной культуры, проникнутая принципами нормативно-рационалистической поэтики, она, тем не менее, впервые сделала предметом художественного переживания высшую, религиозно-молитвенную природу искусства. Именно поэтому столь потрясающее впечатление производит русская торжественная ода XVIII в. – гимн творческой энергии нации, устремившейся к тому, чтобы реализовать идеал жизненной полноты и гармонии миропорядка.

В поисках идеального синтеза определяющих ценностных категорий Истины, Добра и Красоты, русская мысль не случайно обращается к художественному опыту поэзии XVIII столетия. Создававшаяся в эпоху становления секуляризованной культуры, проникнутая принципами нормативно-рационалистической поэтики, она, тем не менее, впервые сделала предметом художественного переживания высшую, религиозно-молитвенную природу искусства. Именно поэтому столь потрясающее впечатление производит русская торжественная ода XVIII в. – гимн творческой энергии нации, устремившейся к тому, чтобы реализовать идеал жизненной полноты и гармонии миропорядка. И дело даже не в том, насколько эта амбициозно-утопическая цель могла быть достигнута в реальности – сама устремленность к нему и своеобразная «воля к идеалу» формировала удивительно органичную сферу аксиологии искусства классицизма, наследником и реформатором которой суждено было стать Державину.

Не только высокие жанры классицизма – торжественная ода, поэма, трагедия, духовная и философская лирика – несли в себе столь последовательно выраженный ценностный аспект. Жанры, по традиции относимые к «средним» и бывшие наименее разработанными классицистской теорией[1]. также имели свою аксиологию. Нормативно-иерархическое сознание эпохи лишь предписывало каждой из этих жанровых групп «свою», достаточно четко определенную ценностную шкалу. И если предметом художественного переживания в жанрах «высоких» оказывались собственно «высокие» ценности - Божественное величие, гармония космоса, сила и мощь государства, мудрость правителя, самопожертвование, сознание аристократического долга, творческая энергия разума, то в жанрах «средних» структура аксиологического содержания оказывалась иной, и на первый план выходили радости частной жизни человека – гармония с самим собой и миром вокруг, любовь семейное счастье, дружба, здоровье, возможность наслаждаться земными благами, наконец, радость творческого труда. Тянувшийся к античному идеалу XVIII в. находил универсальный источник этих ценностей в поэзии Анакреона и Горация, сами имена которых становились почти нарицательными обозначениями того человеческого типа, который выступал апологетом этих ценностей и жизненный принцип которого так блистательно характеризовала емкая державинская формула: «Живи и жить давай другим»[2] .

Признанная оценка новаторства Державина как поэта, отказавшегося от иерархических границ и охватившего единой творчески-эстетизирующей интенцией весь мир вокруг, безусловно должна распространяться и на анализ аксиологической системы поэта. Ценностная «карта» его поэзии столь же многогранна и всеобъемлюща, как и сам мирообраз, встающий в державинских стихах. И стихотворение «Евгению. Жизнь Званская» становится одним из наиболее убедительных доказательств этого, органично соединяя в себе тему житейских ценностей – и того неизменного и вечного их источника, что в конечном итоге определяет философское звучание стихотворения.

Думается, прежде чем пытаться анализировать державинское стихотворение как реализацию ценностного умозрения поэта, необходимо еще раз вернуться к проблеме державинской художественной философии в целом. Одной из ее определяющих особенностей можно выделить специфическую многослойность текста, которая возникла благодаря изменившемуся жанровому мышлению поэта. Державин не только отказывался от принципа формальной чистоты жанра и начал смешивать противопоставленные в системе традиционного классицизма жанровые модели. Еще более радикальным шагом, имевшим к тому же значительное влияние на последующее развитие поэзии, можно считать преодоление строгого жанрового канона, которое достигалось, с одной стороны, благодаря безмерно усложнявшейся в державинских текстах диалектической взаимозависимости условно-поэтического и автобиографически-конкретного, с другой – благодаря связанному с этим усложнению образности, балансирующей в державинском художественном мире между полюсом жизненной конкретности и обобщенно-философского смысла. Опорой развития художественно-философской мысли в этом случае становятся не жанровые каноны, не иллюстрированная в поэтическом тексте отвлеченная философская идея и не «словесное развертывание» риторических единиц – идеологем. Опора философской мысли Державина – те самые конкретные жизненные впечатления, открытием которых и стала для русского XVIII столетия его поэзия.

Анализ стихотворения «Евгению. Жизнь Званская» целесообразно начинать с перечисления сложившихся в науке определений его жанровой природы – хотя бы для того, чтобы, оттолкнувшись от многих так и не оправдавшихся в тексте жанровых «обещаний» и порожденных ими «ожиданий» читателя, попытаться проникнуть в его действительный смысл. В стихотворении задано сразу несколько жанровых моделей: философского послания (эпистолы) (указание на которое присутствует уже в структуре двойного заглавия); подражания «Второму эподу» Горация – одной из очень популярных в литературе XVIII в. жанровых моделей, начало усвоения которой было положено уже в лирике А.Д.Кантемира и В.К.Тредиаковского. Державинское обращение к этой модели не ограничивается стихотворением «Евгению. Жизнь Званская», на нее также ориентируется (причем напрямую) «Похвала сельской жизни» и ряд других стихотворений поэта. Наконец, некоторые исследователи видят в державинском послании митрополиту Евгению также преломление на русской почве специфического ответвления популярного в Европе XVIII в. жанра описательной поэмы – т.н. «поэмы о сельской усадьбе», в чистом виде наиболее четко представленной в английской литературе[3] .

Уже простое перечисление жанровых образцов, которые «встретились» в державинском стихотворении, подтверждает мысль о проявившейся здесь свободе жанрового мышления поэта. Следствием ее становится в первую очередь то, что заложенная в структуре всех трех жанровых моделей философско-риторическая посылка противопоставления «город – деревня» становится у Державина исходной, но отнюдь не определяющей, не исчерпывающей художественно-философский смысл его текста. Точно так же, хотя и не столь безусловно, смещается в стихотворении Державина из идейного «центра» характерный для философской оды XVIII в. мотив «memento more» — смерть возникает как тема поэтических ламентаций, получает свое развертывание, но, сплетаясь с иными образно-смысловыми линиями стихотворения, размышления о ней обретают иной смысл.

Главная духовно-философская идея державинского текста – поиск и обретение человеком блаженства.

Первоначально тема блаженства развертывается в стихотворении на основе горацианской традиции противопоставления деревни городу. Но уже третья строфа переводит размышления в иную сферу – и рождением этого мотива державинский текст обязан появлению конкретных мотивов, самого облика Званки как особого «острова блаженных»: « Возможно ли сравнять что с вольностью златой, // С уединением и тишиной на Званке? // Довольство, здравие, согласие с женой, // Покой мне нужен – дней в останке». Перечисленные в этой строфе понятия – ценности жизненные, доставляющие человеку возможность блаженства в житейском мире: вольность, уединение, тишина, довольство, здравие, мир в семье, душевный покой – то, без чего жизнь человека не может считаться состоявшейся. И далее стихотворение развивает, с одной стороны, эту житейскую линию, и с другой – постепенно кристаллизующуюся линию духовную.

Блаженство даруется человеку созерцанием многообразия мира – и природы, и культуры. Именно эта линия ярче всего развита в державинском стихотворении, и именно здесь ярче всего проявилось стремление поэта обрисовать мир вокруг с максимальным количеством деталей. Державинский космос исполнен звуков, красок, запахов, каждое его мгновение занято, он густо населен – людьми. Животными, птицами, он необыкновенно теплый – почему, возможно, и в сознании поэта, и в сознании читателя не возникает чувства отчаяния, когда речь заходит об исторических испытаниях и самом испытании времени для человека. Подобная полнота, безусловно, генетически связана с особенностью рационалистического взгляда на мир, которую Л.В.Пумпянский называл «принципом исчерпывающего деления»[4] — когда образ строится как исчисление всех возможных признаков, форм существования некоего явления, всех возможных форм, наполняющих собой мироздание. Отличием от исчерпывающего деления в традиционном мирообразе классицизма у Державина оказывается лишь превалирование этого принципа над принципом иерархичности: исчисляя признаки и формы явления, он уже подлинно видит их все, не закрывая глаза на те, которые не приемлются жанром. Державинский космос подлинно всеохватен – и в этом смысле периодически обманывающая читателя композиционная «рыхлость» стихотворения «Евгению. Жизнь Званская» — вовсе не следствие структурной небрежности или безвкусной избыточности. Изобилие деталей, форм, планов развертывания картин здесь становится реализацией очень важного для Державина принципа миропонимания, согласно которому в жизни нет ничего неважного. Как писал С.С.Аверинцев, «в уютном, тяжеловесном, насыщенном запахами домашнем обиходе поэт ощущает не какую-нибудь иную, а ту самую красоту, которую он же видел льющейся в блеске солнечных лучей “с синей крутизны эфира”. Но увидеть ее могут только глаза, которые приучены глядеть на каждый предмет <…> благодарно»[5] .

Это и есть благодарность Творцу – в державинском космосе основа того блаженства, что становится главной всеодухотворящей силой.

Державин говорит «…обо всем и всегда так, словно он первый человек на свете, у которого только что отверзлись глаза»[6]. В дальнейшем описании быта Званки возникает возможность толковать бытописание не только в житейском, но и в духовно-философском ключе. Это – жизнь, которая исполнена любви – и к миру вокруг, и прежде всего к людям (чего стоит снисходительное державинское замечание: «Усатый староста иль скопидом брюхатый // Дает отчет казне, и хлебу, и вещам // С улыбкой, часто плутоватой»). Барин-то, оказывается, все понимает – но прощает плутовство – по человеколюбию, по известному державинскому великодушию: «Живи и жить давай другим», по трезвому знанию человеческой натуры: «Кто сколько мудростью не знатен — // Но всякий человек есть ложь…».

Снисходительность к людским слабостям дополняется также любовным великодушным отношением к «малым сим» — больным, крестьянским детям, крепостным мастерам и т.п. Державин дает этому очень краткое, но выразительное объяснение: «Чтобы во мне не зрели буки…». Сама разговорная интонация, своеобразная наивность объяснения встраивается в общий контекст развития мысли – это своего рода проявление «людскости», общежительности державинского жизненного идеала.

Ступенью к постижению блаженства в поэтических размышлениях Державина становится также своеобразное «равенство» всех занятий человека, среди которых находится место и трудам, и забавам, и творчеству, и наконец молитве, тема которой и становится главным средством воплощения высокой аксиологической шкалы для поэта.

Она пронизывает текст стихотворения, присутствуя и в картине утра, и в описании дня, и наконец, замыкая весь текст в раскрытии ночных размышлений поэта. Молитва утренняя становится в стихотворении абсолютным началом того «однодневного цикла»[7]. который своей идеальной гармоничностью воплощает космическую устроенность державинского космоса именно потому, что все в нем обращено со славословием к Творцу: «Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор; // Мой утренюет дух Правителю вселенной; // Благодарю, что вновь чудес, красот позор //Открыл мне в жизни, толь блаженной… (с. 383).

Любопытно, что, несмотря на безусловные переклички стихотворения Державина с т.н. «поэмой о сельской усадьбе» (отмечаемые, в частности. Е.П.Зыковой), в то же время в нем редуцирован один достаточно важный для «усабедной» поэзии мотив труда человека – хозяина, созидающего в усадьбе свой мир. Этот созидательно-моделирующий потенциал усадебной культуры XVIII века в целом нередко рассматривают как существенную составляющую культурной идеи усадебной жизни (и усадебной поэзии) – в историко-политическом ключе[8] или же собственно эстетическом аспекте[9]. Хозяин усадьбы строит свой мир – не важно, свое «государство» или свой «космос», свою «Утопию» или «Аркадию». Однако державинский человек в «Жизни Званской» усадьбу не строит – она существует здесь как некая безусловная данность, и человек наслаждается жизнью в этом предвечно-идеальном мире, получив его из Руки Творца, и потому не преобразует и не изменяет этот мир, а лишь восхищается им (не случайно подавляющее большинство глаголов в стихотворении имеют семантику «зрения» — либо иных способов вбирания/поглощения: «дыша невинностью, пью воздух», «ищу», «смотрю», «внимаю», «иду», «дивлюся», «зрю», «озреваю», «тешусь», «внемлю», «смотрю», «любуюсь», «звезды зря» и т.п.

Мир идеально гармоничен, подобен совершенному произведению искусства, которое и созерцает человек. Это становится своеобразной теодицеей в поэтическом космосе Державина – даже видя в «зеркале времен» лишь себялюбие и «драки человеков», он находит утешение в созерцании Божьего мира и в молитве:

Все суета сует! Я, воздыхая, мню,

Но, бросив взор на блеск светила полудневна,

О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?

Творцом созиждется вселена.

Да будет на земли и в небесах Его

Единая во всем вседействующая воля!

Он видит глубину всю сердца моего

И строится моя Им доля (с. 385)

Единственное усилие человека в идеально-прекрасном Божьем мире – усилие молитвенное. И потому, переводя поэтическое размышление в иной интонационный регистр в последних 14 строфах стихотворения («Чего в мой дремлющий тогда не входит ум. »)[10]. Державин выстраивает вектор не столько собственно творческих, сколько куда более сложный по своему составу: от осознания истории – к теме неотвратимой смерти, всеобщего разрушения, преодолением которого способна стать только возносящаяся над житейским «единая правда» о поэте:

Не зря на колесо веселых, мрачных дней,

На возвышение, на пониженье счастья,

Единой правдою меня в умах людей

Чрез Клии воскресишь согласья.

Так, в мраке вечности она своей трубой

Удобна лишь явить то место, где отзывы

От лиры моея шумящею рекой

Неслись чрез холмы, долы, нивы.

Ты слышал их, — и ты, будя своим пером

Потомков ото сна, близь севера столицы,

Шепнешь в слух страннику, вдали как тихий гром:

«Здесь Бога жил певец, — Фелицы» (с. 390).

Таким образом в абсолютно органичном синтезе объединяются ценностные системы двух определяющих для державинской аксиологии текстов – дружеского послания митрополиту Евгению и оды «Бог». И высшее религиозно-философское умозрение, и размышления о блаженстве и спокойствии земной жизни сходятся в одной точке – благодарном молитвенном восторге, способность к которому и делает человека центром мироздания.

[1] Подробнее об этом см. Вомперский В.П. Стилистическое учение Ломоносова и теория трех стилей. М. 1970.

[2] Державин Г.Р. На Рождение Царицы Гремиславы Л.А.Нарышкину // Державин Г.Р. Сочинения. Вступ. ст. сост. подгот. текста и примеч. Г.Н.Ионина. СПб. 2002. С. 219. Далее цитаты приводятся по этому изданию.

[3] Зыкова Е.П. Поэма о сельской усадьбе в русской идиллической традиции // (Миф. Пастораль. Утопия. Литература в системе культуры. — М. 1998. — C. 58- 71. См. также комментарии исследовательницы к публикации державинского стихотворения в сборнике: Сельская усадьба в русской поэзии XVIII - начала XIX в. М. 2005.

[4] Пумпянский Л.В. Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М. 2000. С. 210 и след.

[5] Аверинцев С.С. Поэзия Державина // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII – начало XIX в.). М. 2000. С. 768.

[7] См. Мейор А.Г. Пространство и время: Державин и Пушкин (Стихотворение Державина «Евгению. Жизнь Званская») // XVIII век. Сб. 20. СПб. 1996. С. 80.

[8] См. Рузвельт П. Жизнь в русской усадьбе: опыт социальной и культурной истории. СПб. 2008.

[9] См. Веселова А.Ю. Усадебная жизнь в стихах поэтов львовско-державинского кружка // XVIII век. Сб. 24. СПб. 2006. С. 206-218.

[10] О значении грамматического оформления этого перехода см. Мейор А.Г. Указ. соч. С. 82-84.

ЖИЗНЬ ЗВАНСКАЯ

За несколько лет до полной своей отставки, в 1797 году, Державин приобрел имение «Званка», красиво расположенное на берегу Волхова в ста сорока верстах к юго-востоку от Петербурга. Имение было небольшим, сильно запущенным, и Дарья Алексеевна немало похлопотала, чтоб привести его в порядок. Державин стал проводить в «Званке» каждое лето, наслаждаясь отдыхом и покоем.

Блажен, кто менее зависит от людей,

Свободен от долгов и от хлопот приказных,

Не ищет при дворе ни злата, ни честей,

И чужд сует разнообразных.

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,

С уединением и тишиной на Званке?

Довольство, здравие, согласие с женой,

Покой мне нужен — дней в останке.

Так писал поэт в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская», размашистой кистью рисуя картину своих деревенских досугов. Стихи эти, сочиненные в 1807 году, посвящались новому знакомцу Державина — ученому монаху и литератору Евгению, в ту пору старорусскому и новгородскому епископу, позднее митрополиту. До пострижения он носил фамилию Болховитинов, но в истории русской литературы более известен по своему монашескому имени. Евгений работал над «Словарем российских духовных и светских писателей», — сборником биографий русских литературных деятелей, второй книгой такого рода после «Опыта исторического словаря о российских писателях», изданного Н. И. Новиковым в 1772 году.

Не имея материалов для статьи о Державине, Евгений обратился к нему с просьбой сообщить о себе необходимые сведения, и поэт составил для него автобиографию. Она была напечатана в журнале «Друг просвещения» в 1806 году и вошла затем в «Словарь» Евгения. Державин навещал Евгения, жившего близ Новгорода в Хутынском монастыре, тот, в свою очередь, приезжал в Званку, и при этих встречах время бежало незаметно в литературных беседах. Державин знакомил Евгения со своими пьесами — он увлекся драматургией, читал ему теоретический труд «Рассуждение о лирической поэзии» и внимательно выслушивал дельные советы Евгения. В их числе был и совет Державину составить примечания к своим сочинениям.

В таких авторских примечаниях была большая нужда. Стихи Державина отличались необычайной злободневностью, их наполняли сотни намеков, понятных наблюдательным современникам, но для более поздних поколений рисковавших превратиться в загадки. Державин любил также замысловатые аллегории, иносказания, и их требовалось разъяснить, чтобы сделать до конца ясным смысл многих стихотворений.

Он хорошо сознавал эту особенность своего творчества и в одном из писем объяснил ее так: «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях и поныне многие, что читают, того не понимают совершенно…»

Летом 1809 года Державин продиктовал объяснения к своим стихам. Они записаны в нескольких тетрадях толстой синей бумаги рукой его племянницы Елизаветы, дочери Н. А. Львова, и действительно проливают свет на многие неясные места в произведениях Державина. Например, ода «Ко второму соседу» начинается строфой:

Не кость резная Колмогор,

Не мрамор Тивды и Рифея,

Не невски зеркала, фарфор,

Не шелк Баки, ни глазумея

Вельможей делают известность…

Этот перечень собственных имен, неожиданно звучащих для слуха, оказывается географически точным перечнем славящихся различными изделиями местностей России. Колмогоры, или Холмогоры, — «город в Архангельской губернии, который по костяным работам славится», объясняет Державин, Тивда, или Тифда, — река в Олонецкой губернии, близ которой были разработки мрамора, Рифей — Урал, «невски зеркала» изготовлялись на стеклянном заводе в Петербурге, из Баку доставлялись шелковые ткани, наконец «глазумей — лучший сорт цветочного чая».

В стихотворении «Лебедь», например, Державин имел в виду конкретные земные вещи, а не космические образы, когда сказал:

Не заключит меня гробница,

Средь звезд не превращусь я в прах.

Звезды подразумеваются не небесные, а земные, нагрудные знаки орденов: «Средь звезд или орденов совсем не сгнию, как другие», — поясняет Державин.

Иногда, перечисляя мифологических героев, Державин под ними разумел русских вельмож, которых не мог называть открыто. В оде «На умеренность» он писал:

Пускай Язон с Колхиды древней

Златое сбрил себе руно,

Крез завладел чужой деревней,

Марс откуп взял, — мне все равно:

Я не завидлив на богатство

И царских сумм на святотатство.

Это, оказывается, значит следующее. Колхида — Крым, Язон — Потемкин, показавший, как говорит Державин, «министерскую расторопность» в приобретении для России этого края и не забывший о своем обогащении. Чужой деревней завладевший Крез, как звали знаменитого в древности богача, — это жадный отец фаворита Зубова, отнявший себе поместье у его законного владельца. Винными откупами занимались генерал-аншеф граф Салтыков и князь Долгорукий. Их разумел Державин под именем Марса — бога войны. Строка «царских сумм на святотатство» имеет в виду Потемкина, тратившего десятки миллионов рублей государственных средств без всяких отчетов.

В конце стихотворения «На умеренность» Державин делает такое предупреждение:

Смотри и всяк, хотя б чрез шашни

Фортуны стал кто впереди,

Не сплошь спускай златых змей с башни,

И, глядя в небо, не пади;

Держися лучше середины

И ближнему добро твори;

На завтра крепостей с судьбины

Бессильны сами взять цари.

Эти строки относятся к молодому фавориту императрицы Екатерины II Платону Зубову, который «по любовным шашням сделался большим человеком». О том, что Зубов любил забавляться пусканием змеев с башен царскосельских дворцов, в Петербурге было известно, и потому намек легко открывался для современников.

Изложив в «Объяснениях» историю почти каждого своего стихотворения и расшифровав спрятанные в них иносказания, Державин считал, что сделал ясной для читателей свою литературную деятельность. Но его жизненный путь, служебные труды, которым он придавал столь важное значение, также требовали пояснений. И в 1812 году Державин диктует племяннице Е. Н. Львовой «Записки» — подробный рассказ о прожитой жизни и службе.

В годы «жизни Званской» Державина увлекает драматургия. Собственные стихи последних лет не нравились ему, возможности лирической поэзии стали казаться ограниченными. Огромное содержание жизни не укладывалось в небольшой объем лирического стихотворения и требовало иного выхода.

Этот выход поэт видел в драматургии, и для него она явилась своеобразным шагом на пути к реализму. Державин стихийно стремился к нему, выходил далеко за рамки классицистической эстетики, но внутри своей поэтической системы не мог сделать больше того, чем сделал. Убедившись в этом, он отдает свои силы драме. Опыты Державина были далеки от совершенства, по складу своего ума, мировоззрения и таланта он не мог написать второго «Недоросля», но в целом они знаменуют крупный этап творчества поэта.

Державина тянуло от листа бумаги к живой человеческой речи, от лирического героя ко многим действующим лицам с разнообразными характерами, к театральному представлению, в котором различные роды искусства — поэзия, музыка, живопись, — соединившись по воле поэта, могли бы разом оказать могучее воздействие на зрителя, просветить и наставить его.

Державин пришел к своей драматургии в итоге длинного творческого пути, познав победы и поражения, блестяще овладев литературным мастерством, совершенно уверившись в силе поэтического слова. Тем важнее казалось ему обратить это слово на наиболее важные предметы, с помощью его раскрыть переломные исторические события, заставив современников извлечь поучительные уроки из прошлого России.

Особенно высоко Державин ставил и ценил оперу.

Опера, «мне кажется, — говорит он, — перечень, или сокращение всего зримого мира, — скажу более: она есть живое царство поэзии; образчик (идеал) или тень того удовольствия, которое ни оку не видится, ни уху не слышится, ни на сердце не восходит, по крайней мере простолюдину… Волшебный очаровательный мир, в котором взор объемлется блеском, слух гармониею, ум непонятностию и всю сию чудесность видишь искусством сотворенну, а притом в уменьшительном виде, и человек познает тут все свое величие и владычество над вселенной».

Державин написал восемь опер — «Добрыня», «Дурочка умнее умных», «Рудокопы», «Грозный или Покорение Казани», «Эсфирь», «Батмендий», «Счастливый горбун» (две последние не окончены) и «Женская дружба» (текст не сохранился). Кроме того, он перевел с итальянского текст опер Метастазио «Тит» и «Фемистокл».

Оперы Державина не были положены на музыку и не ставились на сцене, но он продолжал упорно работать над ними, как бы чувствуя, что находится на верной дороге. И действительно, сразу вслед за опытами Державина на сцену выходили, завоевывая внимание зрителя, оперы и трагедии, в которых развивались творческие принципы, характерные для драматургии Державина, но осуществленные более успешно, например Крыловым в опере «Илья-богатырь».

Державин стремился пополнить национальный репертуар русского театра и в своих пьесах касался героических страниц русской истории и народных сказаний. В театральном представлении «Добрыня», созданном в 1804 году, Державин опирается на тексты былин. Он изображает борьбу Киевского государства с татарами, героем которой делает богатыря Добрыню Никитича. Текст пьесы насыщен народными песнями. В 1806 году, когда Россия уже воевала с Наполеоном, Державин написал представление «Пожарский или Освобождение Москвы», проникнутое чувством горячего патриотизма. Такой же характер имели трагедии Державина «Евпраксия» и «Темный» (1808), сюжеты которых были взяты из русской истории.

В своих драматических произведениях Державин старался добиться исторической правды. «Чту, однако, истину во всяком случае священною, — писал он. — Мне кажется, она убедительнее может действовать на чувства читателей и зрителей. И потому напоминать историю, а особливо отечественную, думаю, не бесполезно. Выводить из ее мрака на зрелище порок и добродетель, — первый для возбуждения ужаса и отвращения от него, а вторую для подражания ей и сострадания о ее злополучиях, — главная, кажется, обязанность драматических писателей». Однако вместе с тем, чтобы придать пьесе занимательность, Державин считал возможным прибегать и к вымыслу, но такому, который не противоречил бы исторической верности.

Комическая народная опера Державина «Дурочка умнее умных» воскрешает один из эпизодов восстания Пугачева; в ней отразились и личные впечатления Державина, полученные в годы крестьянской войны. По сюжету оперы разбойничий атаман Железняк и есаул Черняй нападают на дом дворянина Старокопейкина. Обитатели его прячутся, и только дочь хозяина Лукерья проявляет решительность и сметку. Ей удается обмануть и обезвредить атамана, которого затем воевода отпускает на поруки. Любопытно — ив этом сказалось отрицательное отношение Державина к провинциальной администрации, чьи нравы он так хорошо знал, — что настоящими грабителями выглядят в пьесе воевода Хапкин и подьячий Проныркин, от которых обывателям спасенья нет. Опера написана живо, характеры действующих лиц верно схвачены, каждый говорит свойственным ему языком.

Державин очень дорожил своими драматическими произведениями. Все, что было им написано раньше, казалось ему теперь мелким и несерьезным по сравнению с трагедиями и операми, и он упорно держался этого заблуждения. Когда Державину хвалили его стихи, он говаривал;

— Ну да, это недурно, есть огонь, да ведь все пустяки; все это так, около себя, и важного значения для потомства не имеет: все это скоро забудут; но мои трагедии, но мои антологические пьесы будут оценены и будут жить.

И, наверное, огорчился бы, узнав, что потомки будут помнить стихи Державина — «Фелицу», «Вельможу», «Властителям и судиям», «Приглашение к обеду», а к пьесам его станут обращаться только историки литературы, и то лишь в очень редких случаях.

Но, несмотря на свое увлечение драматургией, Державин, выйдя на покой, не бросает пера лирического поэта. Он создает десятки стихотворений, нередко весьма крупных по объему, в которых запечатлена поэтическая летопись эпохи. Державина особенно волнуют военные события. Он внимательно следит за успехами русских сил в борьбе с Наполеоном.

Среди стихов Державина последней поры его творчества особое и очень видное место занимает уже названное выше большое стихотворение «Евгению. Жизнь Званская». Это дружеское послание, образец нового жанра, характерного для сентиментальной и романтической поэзии — произведений такого типа Державин раньше не писал. И вместе с тем оно наполнено множеством точных жизненных наблюдений, верных реалистических деталей и убедительно показывает стихийную тягу Державина к реализму.

Поэт описывает во всех подробностях один день своей «жизни Званской», длинный и медленный день, со множеством дел, и важных и неважных.

Стекл заревом горит мой храмовидный дом,

На гору желтый всход меж роз осиявая,

Где встречу водомет[9]шумит лучей дождем,

Звучит музыка духовая.

Рано встают в этом доме, и несложны занятия самого хозяина:

Иль, накормя моих пшеницей голубей,

Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;

На разноперых птиц, поющих средь сетей,

На кроющих, как снегом, луги…

На кровле ж зазвенит как ласточка, — и пар

Повеет с дома мне манжурской иль левантской[10],

Иду за круглый стол: и тут-то растабар

О снах, молве градской, крестьянской…

После чая хозяйка принимает дары сельской природы, добытые трудами крестьян, гостям показываются крестьянские рукоделья — «разные полотна, сукна, ткани, узоры, образцы салфеток, скатертей», потом слушается доклад врача маленькой званской больницы. Хозяин между тем удаляется для своих литературных трудов:

Оттуда прихожу в святилище я Муз,

И с Флакком, Пиндаром[11], богов восседши в пире,

К царям, друзьям моим иль к небу возношусь,

Иль славлю сельску жизнь на лире;

Иль в зеркало времен, качая головой,

На страсти, на дела зрю древних, новых веков,

Не видя ничего, кроме любви одной

К себе, — и драки человеков.

Не скупясь на краски и не боясь сделать быт предметом поэзии, Державин описывает обеденный стол:

Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;

Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.

Я озреваю стол, — и вижу разных блюд

Цветник, поставленный узором:

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,

Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером

Там щука пестрая — прекрасны!

Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус,

Но не обилием иль чуждых стран приправой:

А что опрятно все и представляет Русь;

Припас домашний, свежий, здравой.

После обеда — игры, прогулки, катанье на лодках, посещение деревенской кузницы, где куется оружие для ратников, и просто любование природой, с тонким искусством показанной Державиным:

Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень

По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым,

И сходит солнышко на нижнюю ступень.

К холмам и рощам синетемным.

Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень;

На бреге Волхова разводим огнь дымистый;

Глядим, как на воду ложится красный день,

И пьем под небом чай душистый.

Вот и вечер, окончились дневные хлопоты и забавы, шум в доме затихает, Державин остается один со своими мыслями:

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?

Мимолетящи суть все времени мечтанья:

Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум,

И всех зефиров повеванья.

«Званка» — усадьба Державина.

Титульный лист первой части сочинений Державина, изданной в 1808 году.

Скорбь о «минувшем красном дне», о славе былых побед, овладевает поэтом.

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,

Не воспомянется нигде и имя Званки, —

меланхолично замечает Державин и выражает лишь надежду на то, что имя его не забудется благодаря напоминаниям историков литературы. Грустен ход размышлений старого поэта.

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? —

взял Пушкин в качестве эпиграфа к своему стихотворению «Осень», взял, разумеется, не случайно, а думая о Державине и сопоставляя с ним свою жизнь. Но Пушкина волнуют иные мысли. Он полон творческих сил, с каждой осенью «расцветает вновь», он не замирает в покое, а стремится вперед —

И паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

Пушкин с изумительной точностью и остротой характеризует каждое время года, особенно любовно описывая осень. Бытовые детали, столь подробно изображенные Державиным в «Жизни Званской», его не занимают:

Чредой слетает сон, чредой находит голод, —

вот что говорит Пушкин о «привычках бытия» в этом стихотворении. Но зато, если Державин, упоминая о своем литературном труде, уделил ему мимолетное внимание:

Письмоводитель мой тут должен на моих

Бумагах мараных, пастух как на овечках,

то у Пушкина творческий процесс становится главной темой стихотворения. Нельзя не думать, что Пушкин не отталкивался от этих строк Державина, когда писал о своей работе.

Какой тут «письмоводитель», какой репейник!

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться, наконец, свободным проявленьем…

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута — и стихи свободно потекут.

Это различие двух поэтов, различие между гением и талантом, между непрерывным творческим горением и обычным сочинением стихотворных строк, было ясным для Пушкина, и оно сформировалось во вдохновенных строфах «Осени». Эпиграф из Державина и воспоминание о «Жизни Званской» помогли Пушкину приподнять завесу над тайнами своего творческого процесса.

Зимы Державины проводили в Петербурге. Дом их на Фонтанке был перестроен и расширен, сад разросся, кругом звенели молодые голоса: Державин воспитывал племянниц и племянников — дочерей Н. А. Львова, сыновей В. В. Капниста, в семье подолгу живали дети его друзей и родственников, гостили приезжавшие в столицу знакомые.

В 1806 году в доме Державина бывал Степан Петрович Жихарев, автор известных «Записок современника», тогда восемнадцатилетний юноша. Он оставил в своем дневнике запись о визитах к Державину.

Жихарев приехал в Петербург из Москвы, где учился в университете, и поступил на службу в Иностранную коллегию. Державин был его любимым поэтом. Юноша и сам тянулся к литературе, сочинил трагедию «Артабан». С этой трагедией под мышкой он и отправился к Державину на набережную Фонтанки, волнуясь необычайно.

— Голубчик, — обратился молодой автор к лакею, дремавшему в сенях, — нельзя ли доложить, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят…

— Ничего-с, пожалуйте: енерал в кабинете один.

— Так проводи же, голубчик!

— Ничего-с, извольте идти сами-с, прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет, первая налево.

Жихарев пошел робея: ноги подгибались, руки тряслись. Стеклянная дверь, завешанная зеленой тафтой, оказалась затворенной. Жихарев остановился, не решаясь открыть ее. Неизвестно, сколько времени простоял бы он так, если бы не явилась неожиданная помощь. Прелестная молодая девушка, пробегавшая мимо, заметив смущенного незнакомца, остановилась и спросила:

— Вы, верно, к дядюшке?

И, отворив дверь в кабинет, промолвила:

Старик, лет шестидесяти пяти, бледный и угрюмый, как показалось Жихареву, в беличьем тулупе, покрытом синей шелковой материей, и белом колпаке, сидел в кресле за письменным столом, стоявшим посредине комнаты. Из-за пазухи тулупа торчала головка белой собачки, до такой степени погруженной в дремоту, что она не заметила прихода гостя.

Жихарев кашлянул. Державин поднял голову от книги, поправил колпак и, зевнув, как будто спросонья, сказал:

— Извините, я так зачитался, что и не заметил вас. Что вам угодно?

Жихарев, путаясь, объяснил, что по приезде в Петербург первой обязанностью своей поставил быть у Державина с данью того уважения к его имени, в котором воспитан с детства; что, будучи коротко знаком с его дедом, Державин, конечно, не откажет и внуку в своей благосклонности, что…

— Так вы внук Степана Даниловича? — спросил Державин. — Как я рад! А зачем сюда приехали? Если определяться в службу, так я могу попросить за вас.

Жихарев опять повторил, что ищет только благосклонности Державина, а в прочем надобности не имеет и в службу уже определился. Державин подробно расспросил юношу, где он учился, как занимался и, наконец, как будто спохватившись, сказал:

— Да что же вы стоите? Садитесь. А какая это книга у вас?

— Трагедия моего сочинения «Артабан», которую желал бы я Державину посвятить, если бы она того стоила.

— Вот как! Так вы пишете стихи? Хорошо. Прочитайте-ка что-нибудь.

Жихарева не нужно было долго просить об этом. Он слыл отличным чтецом. Раскрыв свою рукопись, он прочел казавшуюся ему особенно удавшейся сцену: царедворец Артабан, скитающийся в пустыне, поверяет стихиям свою скорбь и негодование, изливает жажду мести врагам.

Державин слушал внимательно.

— Прекрасно, — сказал он. — Оставьте, пожалуйста, трагедию вашу у меня: я с удовольствием ее прочту и скажу вам свое мнение.

Обрадованный похвалой, Жихарев обрел дар красноречия и пустился рассказывать литературные новости, привезенные из Москвы, читал на память стихи Державина — словом, сделался смел чрезвычайно, хозяину понравился и получил приглашение бывать у него без церемоний.

Через день Жихарев обедал у Державина. Приехав к назначенному сроку, он застал всех домашних в большой гостиной в нижнем этаже. Державин в том же синем тулупе, но в парике, задумчиво расхаживал по комнатам, поглаживая голову собачки, сидевшей у него за пазухой. Он представил Жихарева Дарье Алексеевне и племянницам.

— Читал я, братец, твою трагедию, — сказал Державин. — Признаюсь, оторваться от нее не мог: ну, право, прекрасно! Все так громко, высоко, стихи такие плавные, звучные.

Жихарев не ожидал столь приятного отзыва, но не растерялся и сказал, что достоинствами трагедии обязан чтению, что, едва выучившись лепетать, он уже знал наизусть оды Державина «Бог», «Вельможа», «Мой истукан», «На смерть князя Мещерского», «К Фелице», что эти стихи служили ему лучшим руководством в нравственности, нежели все школьные наставления.

Державин выслушал это с видимым удовольствием. Молодой Жихарев был ловким человеком и умел понравиться. Трагедия его, написанная по образцам классицистических трагедий, могла в самом деле показаться Державину стоящей внимания. Он всегда был благожелателен к авторам, был рад хвалить, драматургия в это время очень занимала Державина, а восторженное отношение к нему Жихарева, вероятно, расположило в его пользу старого поэта. По правде говоря, трагедия «Артабан» не имела и сотой доли достоинств, приписанных ей Державиным.

Дарья Алексеевна ласково угощала гостя. Державин за столом был неразговорчив, зато его племянницы, дочери Н. А. Львова, говорили беспрестанно, причем мило и умно. После обеда Державин сел в кресло за дверью гостиной и тотчас же задремал, по своей всегдашней привычке.

— Что это за собачка, — спросил Жихарев, — которая торчит у дядюшки из-за пазухи, только жмурит глаза да глотает хлебные катышки из руки дядюшки?

— Это воспоминание доброго дела, — ответила Вера Львова. — Одна старушка, которой дядюшка выплачивает пособие, умолила его взять эту собачку, всегда к нему ласкавшуюся. С тех пор собачка не оставляет дядюшку ни на минуту, и если она у него не за пазухой или не вместе с ним на диване, то лает, визжит и мечется по дому.

Жихарев умилился до слез и припомнил стихи Державина, которого считал неистощимым и неисчерпаемым поэтом:

Почувствовать добра приятство

Такое есть души богатство,

Какого Крез не собирал!

Он рассматривал портрет Державина в шубе и шапке, писанный художником Тончи, и восхитился его замыслом и сходством с оригиналом.

Подремав в своем кресле, Державин вновь присоединился к обществу.

«Это не человек, а воплощение доброты, — думал Жихарев. — Ходит себе в своем тулупе с Бибишкой за пазухой, насупившись и отвесив губу, думая и мечтая, и, по-видимому, не занимаясь ничем, что вокруг его происходит. Но чуть только коснется до его слуха какая несправедливость и оказанное кому притеснение, или, напротив, какой-нибудь подвиг человеколюбия и доброе дело — тотчас колпак набекрень, оживится, глаза засверкают, и поэт превращается в оратора, поборника правды».

В доме Державина Жихарев познакомился с Александром Семеновичем Шишковым, автором «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка», изданного в 1802 году. Шишков был горячим защитником старославянского языка и резко выступал против литературного слога Карамзина, его сторонников и подражателей, против сближения русского литературного языка с нормами французской речи и заимствования иностранных слов. В своем стремлении к церковнокнижной языковой культуре Шишков доходил до крайностей, требуя, например, вместо «биллиард» говорить «шаропех», а вместо «галоши» — «мокроступы», но в его осуждении многих фразеологических новшеств были и верные мысли.

Державин дружил с Шишковым, однако его нападок на Карамзина не одобрял и находил их пристрастными. Как успел заметить Жихарев, в литературном круге Державина только он сам восхищался Карамзиным и стоял за него горой; все прочие были противниками «нового слога» Карамзина.

В начале 1807 года, во время одной из встреч, Шишков долго толковал о пользе для русской словесности собраний, где литераторы могли бы читать свои произведения, и уговаривал Державина принять участие в открытии таких литературных чтений. Державин с большой охотой согласился.

Вскоре состоялось первое собрание в доме Шишкова, Крылов прочел свою басню «Смерть и Дровосек», Жихарев читал «Гимн кротости» Державина, выступило несколько молодых авторов. Затем собрались у Державина. Следующий литературный вечер устроил сенатор И. С. Захаров, и тут Жихарев услышал, как Державин оценил только что закончившееся чтение и ученые споры.

— Так себе, переливают из пустого в порожнее, — сказал он негромко своему собеседнику.

Собрания, начавшиеся в 1807 году, продолжались и в последующие годы. На них бывали и старые писатели, и литературная молодежь, велись разговоры на общественно-политические темы, обсуждались военные известия. Несмотря на различия во вкусах и возрастах, общей чертой для большинства участников собраний были любовь к национальной литературе и патриотизм. Тут объединялись Державин и Крылов, Шишков и Гнедич, впоследствии близкий к декабристам писатель, переводчик «Илиады» Гомера.

Из этих собраний выросла ив 1811 году была торжественно открыта литературная организация «Беседа любителей русского слова». Непринужденный дружеский тон первых встреч сменился официальными церемониями, вся деятельность «Беседы» приняла реакционный характер. Членами общества стали консервативные литераторы, видные сановники, генералы и духовные лица. На собрания было принято являться в мундирах и при орденах. Общество принялось издавать журнал «Чтения в Беседе любителей русского слова» и пользовалось покровительством Александра I.

Объединение «славянофилов», «шишковистов», как часто называли членов «Беседы» по фамилии одного из главных руководителей ее, А. С. Шишкова, вызвало к жизни новые литературные содружества, противостоявшие «Беседе». Противники «Беседы» и «старого слога» группировались в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Позднее, в 1815 году возникло дружеское «Общество арзамасских безвестных литераторов», или «Арзамас». В нем участвовали В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, В. Л. Пушкин, М. Ф. Орлов, братья А. И. и Н. И. Тургеневы. Самым молодым членом «Арзамаса» был юноша Пушкин.

Борьба «Арзамаса» с «Беседой» составляет одну из важных и характерных страниц истории русской литературы первой четверти XIX века, но Державин уже не принимал в ней участия. Он был членом «Беседы», председателем одного из ее отделов — «разрядов», в зале его дома иногда устраивались собрания «беседников», однако Державин оставался только зрителем разгоревшихся литературных битв между сторонниками «старого» и «нового» слова, тем более что он ценил Карамзина, Жуковского, молодого Пушкина и далеко не во всем был согласен с Шишковым.

Возраст давал себя знать:

Но, солнце! мой вечерний луч!

Уже за холмы синих туч

Спускаешься ты в темны бездны,

Твой тускнет блеск любезный

Среди лиловых мглистых зарь,

И мой уж гаснет жар;

Холодна старость — дух, у лиры — глас

Разнообразие творчества Г.Р. Державина

Великий преобразователь русской поэзии Г.Р. Державин

Державин не ограничился лишь одной новой разновидностью оды. Он преобразовывал, иногда до неузнаваемости, одический жанр по самым разным направлениям. Особенно интересны его опыты в одах, соединяющих в себе прямо противоположные начала: похвальное и сатирическое. Именно такой была его рассмотренная выше знаменитая ода "К Фелице". Соединение в ней "высокого" и "низкого" получилось вполне естественным именно потому, что уже прежде поэтом был найден верный художественный ход. На первый план в произведении выдвигалась не отвлеченно-высокая государственная идея, а живая мысль конкретного человека. Человека, хорошо понимающего реальность, наблюдательного, ироничного, демократичного в своих взглядах, суждениях и оценках. Очень хорошо сказал об этом Г.А. Гуковский: "Но вот появляется похвала императрице, написанная живой речью простого человека, говорящая о простой и подлинной жизни, лирическая без искусственной напряженности, в то же время пересыпанная шутками, сатирическими образами, чертами быта. Это была как будто и похвальная ода и в то же время значительную часть ее занимала как будто сатира на придворных; а в целом это была и не ода и не сатира, а свободная поэтическая речь человека, показывающего жизнь в ее многообразии, с высокими и низкими, лирическими и сатирическими чертами в переплетении – как они переплетаются на самом деле, в действительности".

Небольшие по объему лирические стихотворения Державина также пронизаны новаторским духом. В посланиях, элегиях, идиллиях и эклогах, в песнях и романсах, в этих более мелких, чем ода, лирических жанрах, поэт чувствует себя еще более освобожденным от строгих классицистических канонов. Впрочем, строгого деления на жанры Державин вообще не придерживался. Его лирическая поэзия – это некое единое целое. Оно держится уже не той жанровой логикой, не теми неукоснительными нормами, которыми предписывалось соблюдать соответствия: высокая тема – высокий жанр – высокая лексика; низкая тема – низкий жанр – низкая лексика. Еще недавно подобные соответствия были необходимы молодой русской поэзии. Требовались нормативы и образцы, в противодействии которым всегда заключен импульс для дальнейшего развития поэзии. Другими словами, как никогда нужна была исходная точка, от которой большой художник отталкивается, ища свой собственный путь.

Лирический герой, объединяющий в одно целое стихотворения Державина, – это впервые он сам, конкретный, узнаваемый читателями человек и поэт. Расстояние между автором и лирическим героем в "мелких" поэтических жанрах Державина минимально. Вспомним, что в оде "К Фелице" подобное расстояние оказывалось куда более значительным. Придворный-мурза, сибарит и празднолюбец, – это не труженик Гаврила Романович Державин. Хотя оптимистический взгляд на мир, веселость и благодушие их и очень роднят. С большой точностью о лирических стихотворениях поэта сказано в книге Г.А. Гуковского: "У Державина поэзия вошла в жизнь, а жизнь вошла в поэзию. Быт, подлинный факт, политическое событие, ходячая сплетня вторглись в мир поэзии и расположились в нем, изменив и сместив в нем все привычные, респектабельные и законные соотношения вещей. Тема стихотворения получила принципиально новое бытие <…> Читатель прежде всего должен уверовать, должен осознать, что это говорит о себе именно сам поэт, что поэт – это такой же человек, как те, кто ходят перед его окнами на улице, что он соткан не из слов, а из настоящей плоти и крови. Лирический герой у Державина неотделим от представления о реальном авторе".

В последние два десятилетия своей жизни поэт создает целый ряд лирических стихотворений в анакреонтическом духе. От жанра оды он постепенно отходит. Однако державинская "анакреонтика" мало похожа на ту, что мы встречали в лирике Ломоносова. Ломоносов спорил с древнегреческим поэтом, противопоставляя культу земных радостей и веселья свой идеал служения отечеству, гражданские добродетели и красоту женского самоотвержения во имя долга. Не таков Державин! Он ставит перед собой задачу выразить в стихах "самые нежнейшие чувствования" человека.

Не будем забывать, что идут последние десятилетия века. Почти по всему литературному фронту классицизм с его приоритетом гражданской тематики сдает позиции сентиментализму, художественному методу и направлению, в которых первостепенна тематика личная, нравственная, психологическая. Едва ли стоит напрямую связывать лирику Державина с сентиментализмом. Вопрос этот очень спорный. Ученые-литературоведы решают его по-разному. Одни настаивают на большей близости поэта к классицизму, другие – к сентиментализму. Автор многих трудов по истории русской литературы Г.П. Макогоненко в поэзии Державина обнаруживает явные приметы реализма. Вполне очевидно лишь то, что произведения поэта настолько самобытны и оригинальны, что едва ли возможно прикрепить их к строго определенному художественному методу.

Кроме того, творчество поэта динамично: оно изменялось в пределах даже одного десятилетия. В своей лирике 1790-х годов Державин осваивал новые и новые пласты поэтического языка. Он восхищался гибкостью и богатством русской речи, так хорошо, по его мнению, приспособленной к передаче разнообразнейших оттенков чувства. Подготавливая в 1804 году к печати сборник своих "анакреонтических стихов", поэт заявлял в предисловии о новых стилистических и языковых задачах, стоящих перед ним: "По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся".

Вольно переделывая на русский лад стихи Анакреона или Горация, Державин вовсе не заботился о точности перевода. "Анакреонтику" он понимал и использовал по-своему. Она была ему нужна для того, чтобы свободнее, красочнее и детальнее показать русский быт, индивидуализировать и подчеркнуть особенности характера ("нрава") русского человека. В стихотворении "Похвала сельской жизни" горожанин рисует в своем воображении картины простого и здорового крестьянского быта:

Не всегда опыты Державина были удачными. Он стремился охватить в единой поэтической концепции два разнородных начала: государственную политику и частную жизнь человека с ее повседневными интересами и заботами. Сделать это было трудно. Поэт ищет, что же может объединить два полюса существования общества: предписания власти и частные, личные интересы людей. Казалось бы, он находит ответ – Искусство и Красота. Перелагая в стихотворении "Рождение Красоты" древнегреческий миф о возникновении из морской пены богини красоты Афродиты (миф в версии Гесиода – Л.Д.), Державин описывает Красоту как вечное примиряющее начало:

Но поэт слишком хорошо знал, как устроена реальная жизнь. Трезвый взгляд на вещи и бескомпромиссность были отличительными свойствами его натуры. И потому в следующем стихотворении "К морю" он уже подвергает сомнению, что в нынешнем "железном веке" Поэзия и Красота смогут одержать верх над победно распространяющейся жаждой богатства и наживы. Чтобы выстоять, человек в этом "железном веке" вынужден сделаться "тверже кремня". Где уж тут "знаться" с Поэзией, с Лирой! И любовь к прекрасному современному человеку все более чужда:

В последний период творчества лирика поэта все больше наполняется национальной тематикой, народнопоэтическими мотивами и приемами. Все отчетливее проступает в ней "глубоко художественный элемент натуры поэта", на который указывал Белинский. Замечательные и самые разные по жанровым признакам, стилю, эмоциональному настроению стихотворения создает Державин в эти годы. "Ласточка" (1792), "Мой истукан" (1794), "Вельможа" (1794), "Приглашение к обеду" (1795), "Памятник" (1796), "Храповицкому" (1797), "Русские девушки" (1799), "Снегирь" (1800), "Лебедь" (1804), "Признание" (1807), "Евгению. Жизнь Званская" (1807), "Река времен…" (1816). А еще "Кружка", "Соловей", "На счастье" и много других.

Проанализируем некоторые из них, обращая внимание прежде всего на их поэтику, то есть тот самый, по выражению критика, "глубоко художественный элемент" творений Державина. Начнем с особенности, сразу же привлекающей к себе внимание: стихи поэта воздействуют на читателя красочно-зримой конкретностью. Державин – мастер живописных картин и описаний. Приведем несколько примеров. Вот начало стихотворения "Видение мурзы" :

Перед нами – великолепная живопись словом. В раме окна, словно в раме, окаймляющей картину, видим чудный пейзаж: на темно-голубом бархатном небе, в "серебряной порфире" медленно и торжественно плывет луна. Наполняя комнату таинственным сиянием, рисует лучами своими золотые узоры-отражения. Какая тонкая и прихотливая цветовая гамма! Отсвет лакового пола соединяется с палевым лучом и создает иллюзию "златых стекол".

А вот первая строфа "Приглашения к обеду" :

В большом стихотворении "Евгению. Жизнь Званская" Державин доведет прием живописной красочности образа до совершенства. Лирический герой находится "на покое", он отошел от службы, от столичной суеты, от честолюбивых устремлений:

Так и кажется, что повеяло пушкинским стихом из "Евгения Онегина": "Блажен, кто смолоду был молод…" Пушкин хорошо знал стихи Державина, учился у старшего поэта. Много параллелей найдем в их произведениях.

Красочность и зримость деталей "Евгению. Жизни Званской" поражают. Описание накрытого к обеду стола из "домашних, свежих, здравых припасов" так конкретно и натурально, что кажется, протяни руку и дотронься до них:

В исследовательской литературе о поэте существует даже определение "державинский натюрморт". И все-таки свести разговор только к натуральности, естественности изображенных поэтом бытовых сцен и природных пейзажей было бы неверно. Державин часто прибегал и к таким художественным приемам как олицетворение, персонификация отвлеченных понятий и явлений (то есть придание им материальных признаков). Таким образом он добивался высокого мастерства художественной условности. Без нее поэту тоже не обойтись! Она укрупняет образ, делает его по-особому выразительным. В "Приглашении к обеду" находим такой персонифицированный образ – от него мурашки бегут по коже: "И Смерть к нам смотрит чрез забор". А как очеловечена и узнаваема державинская Муза. Она "сквозь окошечко хрустально, склоча волосы, глядит".

Красочные олицетворения встречаются уже у Ломоносова. Вспомним его строки:

Однако нельзя не заметить, что содержание персонифицированного образа здесь совсем иное. Образ Смерти у Ломоносова величественен, монументален, его лексическое оформление торжественно и высокопарно ("отверзает", "простирает"). Смерть всевластна над строем воинов, над целыми полками войск. У Державина же Смерть уподоблена крестьянке, дожидающейся за забором соседа. Но именно из-за этой простоты и обыденности возникает ощущение трагического контраста. Драматизм ситуации достигается без высоких слов.

Державин в своих стихах разный. Его поэтическая палитра многоцветна и многомерна. Н.В. Гоголь упорно доискивался до истоков "гиперболического размаха" державинского творчества. В тридцать первой главе "Выбранных мест из переписки с друзьями", которая называется "В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность", он пишет: "Все у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кроме Державина. Кто бы посмел, кроме его, выразиться так, как выразился он в одном месте о том же своем величественному муже, в ту минуту, когда он все уже исполнил, что нужно на земле:

Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, как ожиданье смерти, с таким ничтожным действием, каково крученье усов? Но как через это ощутительней видимость самого мужа, и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!".

Гоголь, несомненно, прав. Суть новаторской манеры Державина именно в том и заключается, что поэт вводит в свои произведения жизненную правду, как он ее понимает. В жизни высокое соседствует с низким, гордость – с чванливостью, искренность – с лицемерием, ум – с глупостью, а добродетель – с подлостью. Сама же жизнь соседствует со смертью.

Столкновением противоположных начал образуется конфликт стихотворения "Вельможа". Это большое лирическое произведение одической формы. В нем двадцать пять строф по восемь строк в каждой. Четкий ритмический рисунок, образованный четырехстопным ямбом и особой рифмовкой (aбaбвггв), выдержан в жанровой традиции оды. Но разрешение поэтического конфликта вовсе не в традициях оды. Сюжетные линии в оде, как правило, не противоречат одна другой. У Державина же они конфликтны, противоположны. Одна линия – вельможи, человека достойного и своего звания, и своего предназначения:

Другая линия – вельможи-осла, которого не украсят ни звания, ни ордена ("звезды"): Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами; Где должно действовать умом, Он только хлопает ушами. О! тщетно счастия рука, Против естественного чина, Безумца рядит в господина Или в шутиху дурака.

Напрасно было бы ожидать от поэта психологического углубления заявленного конфликта или авторской рефлексии (то есть аналитических размышлений). Это придет в русскую поэзию, но несколько позже. Пока же Державин, едва ли не первый из русских поэтов, прокладывает путь к изображению чувств и поступков людей в повседневной их жизни.

На этом пути много помог поэту тот самый "русский сгиб ума", о котором говорил Белинский. Умерла горячо любимая подруга и жена поэта. Чтобы хоть немного избыть тоску, Державин в стихотворении "На смерть Катерины Яковлевны" обращается словно за поддержкой к ритму народных причитаний:

Ласточка – любимый образ в народных песнях и причитаниях. И неудивительно! Она вьет гнездо вблизи жилья человека, а то и под застрехой. Она рядом с крестьянином, умиляет его и веселит. Своей домовитостью, опрятностью и ласковым щебетанием напоминает поэту "сладкогласная ласточка" его милую подругу. Но ласточка весела и хлопочет. А милую уже ничто не может пробудить от "крепкого сна". "Сокрушенному сердцу" поэта только и остается выплакать горчайшую печаль в стихах, так похожих на народные причитания. И прием параллелизма с миром природы в этом стихотворении как нельзя более впечатляющ и выразителен.

Соседние темы

Поделиться