Неизвестное стихотворение Пушкина

Неизвестное стихотворение Пушкина. Глава 1

Название этой работы дважды неточное. Во-первых, она по­священа не одному, а двум стихотворениям Пушкина. Во-вторых, оба эти стихотворения всем хорошо известны. Только об одном из них раньше никто не знал, что оно принадлежит Пушкину, второе же на поверку оказывается совсем не таким, каким его всегда вос­принимали, и тоже поэтому “неизвестным”. В конце-концов, автор решил остановить выбор на том заглавии, которое стоит в начале работы, снабдив ее этим коротким поясняющим предисловием.

ГЛАВА I. “ПАРОДИРОВАЛ ИЛИ, ЛУЧШЕ СКАЗАТЬ, ПАЛИНОДИРОВАЛ…”

Эта история началась 26 мая 1828 года. Пушкин на­писал стихотворение, озаглавленное этой датой и ко­торое мы в дальнейшем по первому слову первой строки (“Дар на­прасный, дар случайный…”) будем называть про­сто “Дар…”. В конце декабря 1829 года оно было напечатано в альманахе “Северные Цветы на 1830 год”, а месяц спустя в “Лите­ратурной Газете” появилось стихотворение Пушкина, помеченное 19 января 1830 года и озаглавленное “Стансы” (“В часы забав иль праздной скуки…”). С течением времени вокруг этих стихотворе­ний и сложилась та “история”, или легенда, о которой идет речь.

Выяснилось также, что существует еще одно стихотворение, которое служит прямым ответом на первое, и что его написал не кто иной, как знаменитый московский митрополит Филарет, кото­рому дали прочитать альманах со стихотворением “Дар…” Приве­дем его текст в том окончательном виде, который оно приобрело при публикации во время Пушкинских торжеств 1880 года в газе­те “Московские ведомости” (1880, № 155, 6 июля. Особое прибавление):

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана;
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум!
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум!

Ответом на этот стихотворный экспромт митрополита Филарета и явилось мгновенно вслед за тем написанное третье, заключитель­ное стихотворение “диалога”, опубликованное в “Литературной Газете”.

История эта имеет всего один достоверный источник. Это написанная по-французски записка Пушкина общей приятельнице обоих участников поэтического “диалога” Е.М.Хитрово. Пушкин вежливо отказывается от приглашения посетить Хитрово, где его ожидал стихотворный ответ Филарета: “…Мне невозможно сего­дня предоставить себя в ваше распоряжение – хотя, не говоря уже о счастье быть у вас, одного любопытства было бы достаточно для того, чтобы привлечь меня. Стихи христианина, русского епи­скопа в ответ на скептические куплеты! – это право большая уда­ча” (русский перевод приводится по изданию: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 19 тт. Т.14. М. 1996. С.398).

До 20-х чисел, однако, Пушкин должен был познакомиться с этим стихотворением, поскольку свой ответ он датирует 19 янва­ря. Трудно объяснить, почему “стихи русского епископа”, обра­щенные к нему, Пушкин считает “большой удачей”? Быть может, свет на эту оценку прольет то обстоятельство, что она служит как бы приложением к “скептическим куплетам”? Быть может, и она выражает скепсис, звучит иронической интонацией? Пушкин не может поверить в то, что “русский епископ”, вместо того, чтобы по привычке воззвать к духовной цензуре, пускается ему отве­чать, да еще стихами? Именно такое удивление их “диалогом” выразил первый публикатор записки Пушкина к Хитрово Н.И.Из­майлов:

“Ответ Пушкина был, конечно, непонятен для непосвящен­ных в обстоятельства дела, но и для знавших о выступлении митрополита он не мог не казаться странным: так мало стан­сы Пушкина соответствовали и тому лицу, к кому они были обращены, и настроению поэта, если рассматривать послед­нее в плане биографических его отношений с митрополи­том” (Письма А.С.Пушкина к Е.М.Хитрово / Прим. Н.И.Измайлова. Л. 1927. С.48).

Понять, почему Пушкин не торопился знако­миться с адресованным ему стихотворением, не­смотря на весь тот азарт, который в нем вызвало его появление, помогает, кажется, письмо П.А.Вяземского А.И.Тургеневу в Париж, написанное 25 апреля 1830 года. Вязем­ский тут, несомненно, играет роль не более как посредника и пе­редает корреспонденту информацию, исходящую от самого Пуш­кина, так что его письмо тоже нужно рассматривать как приложе­ние, постскриптум к прежнему письму Пушкина Хитрово и как эпилог ко всей “поэтической переписке”:

“В «Газете» [пишет Вяземский] ты удивишься стихам Пушки­на к Филарету: он был задран стихами его преосвященства, который пародировал или, лучше сказать, палинодировал, стихи Пушки­на о жизни, которые он нашел у общей их при­ятельницы, Элизы Хитрово” (Остафьевский архив. Т.3. Спб. 1899. С.192-193).

В этом сообщении многое кажется странным. Но мы сейчас хотим обратить внимание прежде всего на оговорку, которую до сих пор почему-то не замечали исследователи. Стихи Филарета, по утверждению Вяземского, не столько пародируют, сколько па­линодируют стихотворение Пушкина. Между двумя этими слова­ми существует диаметральная разница. “Пародируют” – чужые произведения. “Палинодия” же, “палинодировать” – во француз­ском языке означает… отказываться, отрекаться от своих собст­венных слов, сказанных раньше (то же значение слово имеет и в других современных европейских языках). Именно так: “мелодической па­линодией”, “смиренным опровержением своей хулы” (по отноше­нию к стихотворению “Дар…”) назвал столетие спустя Вяч. Ива­нов стихотворение самого Пушкина “В часы забав иль праздной скуки…”, по-видимому, независимо от слов Вяземского (Иванов В.И. Два маяка (1937) // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина ХХ вв. М. 1990. С.256).

Свидетельство Вяземского, как мы понимаем, бросает совер­шенно новый свет на “поэтическую переписку” Пушкина и митр. Филарета. Вяземский в почти незавуалированной форме сообщает их с Пушкиным общему знакомому Тургеневу, что оба стихотво­рения – “Дар…” и его “палинодия” – написаны одним и тем же лицом; и что, следовательно, так называемый “ответ Филарета”, в действительности тоже принадлежит Пушкину. Вот почему Пуш­кин не спешил в дом Хитрово, горевшей желанием ознакомить его с им же написанным стихотворением.

ЭКСКУРС В ИСТОРИЮ ЖАНРА

В текстах стихотворной “трилогии” можно найти отражение истории поэтического жан­ра, который послужил источником слова распространенного в западноевропейских языках. Как сообщает “Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона”:

“Палинодия – род стихотворения в древности, в котором поэт отрекается от сказанного им в другом стихотворении. Из­вестностью пользовалась палинодия Стесихора, написавшего сначала оскорбительное по адресу Елены стихотворение, за что, по преданию, он был поражен слепотой; отказавшись в своей палинодии от своих слов, он снова получил зрение. В дальнейшем смысле под палинодией понимается всякое отре­чение”.

Нет сомнений, что воспитанник Лицея Пушкин знал Стеси­хора. Изложенный сюжет слепоты и обретения зрения пронизыва­ет его стихотворную “трилогию”. Мотив слепоты, естественно, не звучит открыто в первой ее части – стихотворении “Дар…”, пото­му что герой его еще не знает о своем “ослеплении”. Этот мотив начинает выходить на поверхность в инсценированном Пушки­ным “обращении Филарета”:

Вспомнись мне, забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум…

И наконец, мотив явственно звучит в последнем стихотворении “трилогии”. Сначала – очищение духовных очей, пораженных слепотой:

Я лил потоки слез нежданных…

И в завершение развития мотива – обретение способности видеть, как в легенде о Стесихоре:

Твоим огнем душа палима,
Забыла мрак земных сует…

Таким образом, “палинодирование”, о котором говорит Вя­земский, не было его личной оценкой истории появления этой поэтической “переписки”, но собственным замыслом ее автора – Пушкина. Прослеживая этот “зрительный” лейтмотив, можно об­ратить внимание, что краткое причастие в приведенных строках – “палима” указывает по созвучию на то самое слово “палинодия”, которое немного позже прозвучит в письме Вяземского (быть мо­жет, это созвучие и побудило Вяч. Иванова применить термин к этому именно стихотворению).

Надо признаться, что существуют единичные исключения из этого общеязыкового употребления слова. Тот же словарь Брокга­уза и Ефрона сообщает:

“Палинодия или книга обороны кафолической святой апостольской всходней церкви – заглавие сочинения архим. Захарии Копыстенского, самого замечательного из всех за­падно-русских сочинений XVII в. написанных в защиту пра­вославия против католичества и унии. Оно […] имеет специ­альною целью опровержение сочинения «Оборона унии» Кревзы и следует за ним пункт за пунктом”.

Книга, таким образом, называется “Палинодией…” не потому, что ее автор отрекается от православия, – но потому, что он опровер­гает своего оппонента, как бы заставляет выступать с отречением от своих взглядов его самого, или – как выразился Вяземский – “палинодирует” его сочинение.

Учитывая это исключительное словоупотребление, Вязем­ский (успевший, кстати, послужить в Польше еще в царствование Александра I) мог назвать “палинодией” ответное стихотворение Филарета… вовсе не отрицая его авторства! Но для того, чтобы основательно судить об этом, в нашей истории еще недостаточно данных, и нам придется подождать с решением этого вопроса до тех пор, пока они появятся.

Пока же получается, что, согласно наибо­лее достоверному, и практически един­ственному, свидетельству, которым мы располагаем об этой истории, – свидетельству самого Пушкина, высказанному устами Вяземского, автором стихотворения “Не напрасно, не случайно…” нужно считать не митрополита Фила­рета, от лица которого оно было написано, но Пушкина. Если это так, приписание этого стихотворения Филарету Московскому бы­ло бы головокружительно смелой мистификацией Пушкина; это была бы легенда, им самим созданная. В 30-е годы, когда “ответ Филарета” напечатан еще не был, она, эта легенда, функциониро­вала в форме устного предания, а затем, с появлением текста сти­хотворения в печати, обросла подробностями и приобрела вид действительно совершившегося события.

Пытаясь справиться с теми же биографическими трудностя­ми, которые перечислил Измайлов, известный пушкинист В.В.Ве­ресаев писал о последней части “трилогии” – стихотворении “В часы забав иль праздной скуки…”:

“Пушкин берет конкретный жизненный факт, воображает себе, как бы отозвался на него, если бы он, Пушкин, действи­тельно устыдился своего отношения к жизни и холодноватой веры в Бога, если бы на месте сухого Филарета был, действи­тельно, какой-нибудь почтенный, святой старец” (Вересаев В.В. Об автобиографичности Пушкина (1925) // В его кн. За­гадочный Пушкин. М. 1999. С.214).

Но ведь точно таким же образом можно сказать, что и в предыду­щем стихотворении “трилогии” Пушкин “воображает себе”, как на его “скептические куплеты” мог бы отозваться знаменитый на всю страну “русский епископ”.

Разумеется, постановка вопроса об авторстве Пушкина вызы­вает множество вопросов. Понятно, почему и Пушкин, и Вязем­ский так утвердительно называют в своих письмах автором стихо­творения московского митрополита: это и входило в задачу мис­тификаторов. Но каким образом стихотворение Пушкина появи­лось в доме Елизаветы Хитрово так, что она была уверена в авторстве Филарета, и сообщала о нем за новость Пушкину же? И разве это не означает, что сам Филарет должен быть каким-то об­разом вовлечен в эту мистификацию? И наконец, в чем ее смысл, зачем понадобилось Пушкину разыгрывать весь этот широкомас­штабный – растянувшийся на полтора столетия! – “спектакль”.

Что касается последнего принципиального вопроса, то как раз на него, исходя из последующего течения истории русской культуры, ответ в самой общей форме может быть дан сразу. Соз­давая свою трилогию и тщательно конспирируя авторство одного из входящих в нее стихотворений, Пушкин задавал идеальный прообраз столь трагически не складывавшегося “диалога” Церкви и светской культуры, в личной форме диалога первого поэта Рос­сии и первого церковного ее иерарха. Попытки такого не мисти­фицированного, а реального диалога будут возникать в последую­щем течении русской истории, вплоть до знаменитых Религиозно-философских собраний начала ХХ века. Но архетипическая модель этого диалога была сконструирована именно пушкинской мистификацией 1830 года.

Она и сама по себе играла стимулирующую роль в ходе таких попыток, самим фактом своего существования создавая уве­ренность в их небесполезности. Но в то же время нельзя забывать, что обсуждение этой воображаемой коллизии “поэтической пере­писки” было многократным, и со стороны светских, и со стороны духовных лиц, так что полуторавековые споры вокруг “скептичес­ких куплетов” Пушкина – стихотворения “Дар…” оказались, в свою очередь, тоже вполне реальными попытками диалога между поэзией и Церковью. Другое дело – какой характер приняло это обсуждение и в каком отношении находилось оно с авторским замыслом Пушкина.

Чтобы ответить на этот последний вопрос, в ходе нашей ра­боты нам предстоит рассмотреть целый ряд историко-литератур­ных источников, связанных с развитием этой “легенды”.

Начнем мы с рассмотрения журнального контекста первых публикаций “ответа Филарета” в 1840 и 1848 годах (главы вторая: http://www.stihi.ru/2009/03/21/1869 и третья: http://www.stihi.ru/2009/03/23/1421 ). Затем обра­тимся к изучению литературной традиции, в которой написана первая реплика “диалога” – стихотворение “Дар…”, что бросает совершенно новый свет на авторский замысел этого произведе­ния, кардинально отличный от сложившегося подхода к нему (глава четвертая: http://www.stihi.ru/2009/03/23/1453 ). Также посмотрим, какой материал для опозна­ния этой неявной традиции давала читателю русская периодичес­кая печать времени публикации пушкинских стихотворений “три­логии” – конца 1820-х – начала 1830-х годов (глава пятая: http://www.stihi.ru/2009/03/27/2620 ). Нако­нец, в поэтическом творчестве самого митрополита Филарета мы попытаемся найти ключ к разгадке его литературных отношений с Пушкиным (глава шестая: http://www.stihi.ru/2009/03/31/1636 и седьмая: http://www.stihi.ru/2009/04/02/2663 ). После этого нам останется вернуться к годам, непосредственно предшествующим написанию стихотворения “Дар…”, и, опять же на страницах русских журна­лов той поры, встретить следы возникновения творческого замыс­ла Пушкина, результатом которого и явился его “диалог” с м. Фи­ларетом (главы восьмая: http://www.stihi.ru/2009/04/04/1839 и девятая: http://www.stihi.ru/2009/04/07/2335 ). В Эпилоге (http://www.stihi.ru/2009/04/09/2301 ) мы укажем неко­торых исследователей – предшественников того нетрадиционного представления о стихотворении Пушкина “Дар…”, которое разви­вается на страницах данной работы.

Хотим обратить внимание читателя на то, что наша работа носит источниковедческий характер. В ней не нужно искать окон­чательного решения поставленных здесь вопросов, ни разверну­той интерпретации двух основных и многих других затрагивае­мых нашим исследованием произведений: мы видим свою задачу лишь в том, чтобы указать и кратко охарактеризовать неизвест­ные ранее источники, которые, по нашему мнению, необходимо тщательно изучить для правильного понимания как самого стихо­творения “Дар…”, так и “поэтической переписки” Пушкина с м. Филаретом в целом.

На иллюстрации: М.-К.Чюрлёнис. Козерог. 1904

© Copyright: Алексей Юрьевич Панфилов. 2009
Свидетельство о публикации №109032006667

Пушкин не был лукавым человеком. Автор выказывает непонимание Пушкина как человека. Таких поэтических вывертов он бы себе не позволил, особенно с привлечением имени свт. Филарета, которого он уважал. Вот слова старца Оптинского прп. Варсонофия о Пушкине: "Он был в полной славе, вызывал восторг не только в России, но и за границей, и, кажется, по музыкальности стиха не было ему равного. Но стихи эти были о земном, как сам он говорил: ". лире я моей вверял изнеженные звуки безумства, лени и страстей. ". Но на него производили большое впечатление речи митрополита Филарета (Дроздова), побуждали его задумываться над своей жизнью и раскаиваться в пустом препровождении времени.
Однажды митрополит Филарет служил в Успенском соборе. Пушкин зашел туда и, скрестив по обычаю руки, простоял всю длинную проповедь. После обедни возвращается домой.
- Где ты был так долго? - спрашивает жена.
- В Успенском.
- Кого там видел?
- Ах, оставь, - отвечает он и, положив голову на руки, зарыдал.
- Что с тобой? - встревожилась жена.
- Ничего, дай мне скорее бумаги и чернил.
И вот, под влиянием проповеди митрополита Филарета, Пушкин написал свое дивное стихотворение, за которое, наверное, многое ему простил Господь:
"В часы забав иль праздной скуки"(Преподобный Варсонофий Оптинский. Духовное наследие. Беседа старца с духовными чадами 27 декабря 1912 г. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2004)
Как говорит наш народ: "Дыма без огня не бывает".
Пушкин был человеком трезвого религиозного сознания, вера не могла быть для него предметом поэтических спекуляций, игрой. Он был поэтом верующим (хотя и не поэтом веры), и верующим вполне искренно (как и во всем остальном он был человеком искренним, честным), что и отразилось в его стихах.
Священник Иоанн Малинин делает предположение, что упадническое настроение у Пушкина возникло в связи с началом дела о "Гаврилиаде". Поэтому свт. Филарет решил его поддержать. http://www.pravoslavie.ru/jurnal/526.htm

Благодарю Вас за прекрасную цитату из беседы старца Варсонофия. Очень жаль, что Вы не сообщаете, с кем именно беседовал преподобный, кем была записана эта беседа и по какому поводу зашла в ней речь о духовном облике Пушкина (или хотя бы не даете ссылку на источник, где эти сведения можно было бы узнать).