Александр Сергеевич ПУШКИН
(1799-1837)
Пушкин. Воистину в нашей духовной культуре он начало всех начал, и вряд ли найдется такая сторона русской жизни, которая не несла бы на себе более или менее отчетливого отпечатка пушкинского гения.
Его короткая жизнь вместила в себя столько душевных бурь, что их хватило на полтора века русской жизни. И хватит еще на столетия.
Три темы в пушкинской лирике стоят рядом, переплетаясь между собой так плотно, что, кажется, невозможно одну отделить от другой. Они и образуют основу нравственного мира этой поэзии: Воля, Дружба, Любовь. Это даже не темы в обычном понимании этого слова, но основные формы проявления жизни. Уберите одну из них — померкнет поэзия, а то и вовсе исчезнет.
Может быть, по этой причине так трудно вычленить в стихах Пушкина собственно любовную лирику. В самом деле, к какой тематической рубрике отнести «Вакхическую песню» или «К Чаадаеву»? О чем бессмертное стихотворение «Я помню чудное мгновенье» — о любви к женщине, или о тоске заточенья, или о полноте бытия, в котором «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь?»
Может быть, эта удивительная целостность ощущения жизни и есть тот секрет всеобъемлющей и всеобъединяющей пушкинской гениальности, которая делает его поэтом всех поколений, людей разных темпераментов, различных политических, философских и религиозных взглядов? И, может быть, именно в этом и заключена поразительная сила его поэзии, пробуждающей в каждом читателе своем не те или иные душевные струны, но единый и полифоничный оркестр их? Поразительная жизнерадостность и жизнелюбие поэзии Пушкина были следствием не только личного его темперамента и обаяния, результатом случайного и счастливого сочетания родительских генов. Индивидуальные свойства Пушкина были тысячекратно умножены в гигантском усилителе народной войны двенадцатого года и первой революционной эпохи, когда вольность, свобода, счастье казались еще так возможны, так легко достижимы, что даже кровавая расправа над декабристами не могла перечеркнуть надежд на то, что «темницы рухнут». Это мироощущение сказалось и в любовной лирике Пушкина с ее озорством, легкостью, чувственностью и вместе с тем глубиной чувства.
Питаясь жизнью, ее событиями, пушкинская поэзия тем не менее не сводима к стихотворной фиксации их, к лирическому дневнику. Она была не комментарием к жизни, не иллюстрацией и не украшающим дополнением, она была сама по себе жизнью, причем высшей ее формой.
Влюбчивый, увлекающийся до беспамятства, чью биографию пушкинисты вычислили и расписали с точностью, кажется, до часа, поэт оставил множество любовных стихотворений, которые при многочисленности «адресатов» поражают, тем, что с трудом поддаются обычной лирической циклизации. Кажется, легче сгруппировать их по периодам — этапам развития его души. Тем более, что строчки, вызванные чувством к одной, он мог безо всякого переосмысления и переделки переадресовать другой, как это случилось, например, со ст. «Вы избалованы природой», первые шесть строк которого были первоначально адресованы Анне Олениной, а затем включены в стихотворение, посвященное Е. Н. Ушаковой. В ст. «На холмах Грузии» исследователи находят отголоски чувств и к М. Н. Раевской, и к Н. Н. Гончаровой.
Судить по стихам Пушкина о его действительных увлечениях трудно: случайная встреча могла породить прекраснейшие стихи, а сильная страсть — не оставить почти никаких следов. Сам поэт признавался, что, в отличие от Петрарки, «любя, был глуп и нем. Прошла любовь — явилась Муза, и прояснился темный ум. »
Возможно, по этой причине любовные стихи Пушкина написаны большей частью как воспоминание, так что строки, посвященные Е. Воронцовой, например, могут перемежаться со стихами к А. Ризнич, вовсе не свидетельствуя при этом о «ветренности» или «неверности» поэта. Скорее, это было признаком верности тому, что сам он называл идеалом, с которого создавались и Татьяна, и другие героини его поэзии, реальные и вымышленные.
Юношеская лирика (1813-1817)
К НАТАЛЬЕ
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь — и я влюблен!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль в воксалах
Легким зефиром летал;
Как, смеясь во зло Амуру,
Я писал карикатуру
На любезный женский пол;
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Смехи, вольность — все под лавку,
Из Катонов я в отставку,
И теперь я — Селадон!
Миловидной жрицы Тальи
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце — Купидон!
Так, Наталья! признаюся,
Я тобою полонен,
В первый раз еще, стыжуся,
В женски прелести влюблен.
Целый день, как ни верчуся,
Лишь тобою занят я;
Ночь придет — и лишь тебя
Вижу я в пустом мечтанье,
Вижу, в легком одеянье
Будто милая со мной;
Робко, сладостно дыханье,
Белой груди колебанье,
Снег затмившей белизной,
И полуотверсты очи,
Скромный мрак безмолвной ночи —
Дух в восторг приводят мой.
Я один в беседке с нею,
Вижу. девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею.
И проснулся. вижу мрак
Вкруг постели одинокой!
Испускаю вздох глубокий,
Сон ленивый, томноокий
Отлетает на крылах.
Страсть сильнее становится,
И, любовью утомясь,
Я слабею всякий час.
Всё к чему-то ум стремится.
А к чему? — никто из нас
Дамам вслух того не скажет,
А уж так и сяк размажет.
Я — по-свойски объяснюсь
Все любовники желают
И того, чего не знают;
Это свойство их — дивлюсь!
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой набекрень
Я желал бы Филимоном
Под вечер, как всюду тень,
Взяв Анюты нежну руку,
Изъяснять любовну муку,
Говорить: она моя!
Я желал бы, чтоб Назорой
Ты старалася меня
Удержать умильным взором.
Иль седым Опекуном
Легкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанча и с париком,
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь.
Я желал бы. да ногою
Моря не перешагнуть,
И, хоть по уши влюбленный,
Но с тобою разлученный,
Всей надежды я лишен.
Но, Наталья! ты не знаешь,
Кто твой нежный Селадон,
Ты еще не понимаешь,
Отчего не смеет он
И надеяться? — Наталья!
Выслушай еще меня:
Не владетель я Сераля,
Не арап, не турок я.
За учтивого китайца,
Грубого американца
Почитать меня нельзя,
Не представь и немчурою,
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цигаркою в зубах.
Не представь кавалергарда
В каске, с длинным палашом.
Не люблю я бранный гром:
Шпага, сабля, алебарда
Не тягчат моей руки
За Адамовы грехи.
— Кто же ты, болтун влюбленный? —
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окна загражденны,
На лампады там зажженны.
Знай, Наталья! — я. монах!
1813
Одно из самых ранних стихотворений четырнадцатилетнего поэта. Обращено к крепостной актрисе театра графа В. В. Толстого в Царском Селе. В лицейских стихах Пушкин часто уподоблял Лицей монастырю, а себя — монаху.
Эпиграф из «Послания к Марго» Шодерло де Лакло — сатиры на фаворитку короля: «К чему скрывать мне это? Марго мне приглянулась».
В о к с а л ы — увеселительные сады с помещением для концертов и балов.
К а т о н — (Старший) — древнеримский сенатор, цензор (II век до н. э.), введший строгие законы против роскоши, прославившийся неотступной позицией, требующей разрушения Карфагена, здесь как символ строгого моралиста.
С е л а д о н— ставшее нарицательным имя героя романа д'Юрфе «Астрея» (XVII в.) — настойчивый и чувствительный ухаживатель, волокита.
Т а л и я (греч.) — богиня — покровительница комедии, одна из девяти муз.
Филимон и Анюта — любовники из оперы Аблесимова «Мельник — колдун, обманщик и сват».
Опекун и Розина — персонажи комедии Бомарше «Севильский цирюльник».
С е р а л ь — гарем турецких султанов, дворец.