8. 2 Мережковский о Некрасове
«Я чувствую к стихам Некрасова нечто вроде положительного отвращения. От них отзывает тиной, как от леща или карпа». «Пробовал я на днях перечесть его стихотворения. Нет, поэзия и не ночевала тут, и бросил я в угол это жеваное папье-маше с подливкой из острой водки». Это говорит Тургенев, а вот что говорит Л. Толстой: «Место Некрасова в литературе будет место Крылова. То же фальшивое простонародничанье и та лее счастливая карьера, — потрафил по вкусу времени».
Герцен находит в стихах его «злую сухость». «Что за талант у этого человека! И что за топор его талант!» — восклицает Белинский. Ап. Григорьев называет стихи его «больничными», а другой критик — «дубовыми».
«Его можно скорее назвать рифмующим публицистом, чем поэтом» — таково среднее общее мнение, выраженное в одной из надгробных статей, появившихся вскоре после смерти поэта. И время не помогло оценке. В 1902 г. Л. Толстой упоминает о «совершенно лишенном поэтического дара Некрасове». А в 1911 г. Антонович сделал открытие, что «Некрасов не был лириком, а только дидактическим поэтом». Итак, Некрасов — поэт непризнанный.
Его, столь близкого сердцу русских читателей и русской общественности, русская литература художественная выбрасывает, выплевывает с отвращением: этого мы не едим; это нечистое. Какое-то чуждое тело, существо иной породы, иного мира выходцев, втируша, безобразный утенок в курятнике: не наш, не наш — заклевать, затравить!
Какая же этому причина? Причина более глубокая, внутренняя — в жизненной судьбе, в личности поэта, более внешняя — в его поэзии. В поэзию он ввел политику, а это грех непрощаемый, потому что политика — антиэстетика. Вот одно из общих мест, слишком поспешно принятых. Политика — пошлость, «печной горшок», а искусство — «божественный мрамор, кумир Бельведерский».
Некрасов хотел сделать искусство всенародным — пусть неудачно, преждевременно, — но все же хотел, первый и, кажется, доныне единственный из всех великих русских поэтов. Не я, а Достоевский называет его великим, Достоевский — явный друг, тайный враг (ибо революционное народничество Некрасова в глубочайших метафизических корнях своих противно Достоевскому): «Некрасов, в ряду поэтов, должен прямо стоять за Пушкиным и Лермонтовым», — говорит Достоевский. И Тургенев признался однажды: «А стихи Некрасова, собранные в один фокус, жгутся». Почему же он все-таки не выносит их — потому ли, что дурно пахнут, или потому, что жгутся?
«Стихи Некрасова действуют не как поэтическое произведение, а как сама действительность», — заметил кто-то из критиков, думая, что это хула.
Кажется, что у музы Некрасова нет вовсе лиры, а есть только голос. Стихи его, после всех других, как человеческий голос после музыки. Не играет, а поет; не поет, а плачет. И ни единого звука, «под которым не слышно кипенья человеческой крови и слез».
Есть много песен, более стройных, пленительных, но нет более рыдающих, хватающих за сердце. Тусклые краски, бледные образы, но зато какие звуки! Раз услышав, уже никогда не забудешь. «Это раз пронзает сердце, и навеки остается рана». Вообще для Некрасова, как для художника, мир более звучен, чем живописен и образен. Он лучше слышит, чем видит.
«Он ставит цену стихов своих в том, что ни у кого из наших писателей не говорилось так прямо о деле», — записывает Пьшин слова Некрасова. Да, «прямо о деле» — лучше нельзя выразить сущность этой поэзии.
Высшая ценность ее — дельность, прагматизм, как мы теперь сказали бы. В этом — связь Некрасова с Пушкиным, несмотря на всю их противоположность. Пушкин говорит так же прямо, как Некрасов, хотя и о другом деле. «Прямо о деле» — значит правдиво и просто. Этому завету Пушкина — простоте и правде душевной, простоте и правде художественной — Некрасов остается верен. Стихи его часто бывают прозою, часто не умеет он сказать того, что хочет; но никогда не говорит того, что не хочет, никогда не лжет. Знает, так же как Пушкин, что вечно только простое, прекрасно только правдивое. От внутренней правды — внутренняя сила и крепость, то здоровье душевное, во всех муках несокрушимое, которое также сближает его с Пушкиным. Если Некрасов и болен, то отнюдь не так, как, например, Тютчев, наш декадентский дедушка.
Его поэзия волевая, боевая по преимуществу. Мысль и чувство переходят в волю, как свет в огонь — под зажигательным стеклом. Вот почему стихи его «жгутся».
Неуклюжие, суровые, жесткие, грубые, тяжкие. Стихи Пушкина — золотые; стихи Лермонтова — стальные; стихи Некрасова — каменные.
Сравнивать Некрасова с Пушкиным по силе творчества было бы эстетическим промахом.
Художественные неудачи Некрасова так на виду, что о них и говорить не стоит. Но ведь и все по сравнению с Пушкиным — неудачники. Он один — круг; все остальные — части круга, незаконченные сегменты или бесконечные параболы. Пушкин у нас один, как первая любовь одна. Никого никогда мы так не любим. Некрасова мы любим иначе, но кого из них больше, не знаем. Муза Пушкина — наша невеста; муза Некрасова — наша сестра или мать. Бывают минуты, когда мы любим сестру или мать больше невесты. Кажется, именно сейчас такая минута.
Русскую интеллигенцию отделяет от всей России прошлой, а может быть, и настоящей, глубокий ров. По сию сторону рва — у нас — маленькая кучка людей, ненавидящих, любящих и ненавидящих вместе, всю Россию прошлую во имя будущей; по ту сторону — у них — с Россией прошлого великая русская литература художественная. Пушкин увидел ров и отступил, остался у них. Лермонтов — тоже у них, но ни за них, ни за нас. Гоголь сначала был с нами, но потом ушел к ним. Тургенев — то у нас, то у них — вечным перебежчиком. Достоевский подходил к стенам крепости с белым знаменем, но мы его не приняли. Л. Толстого мы звали, но он не пошел к нам. У нас немые воины, которые умеют сражаться и умирать, но петь не умеют.
И вот Некрасов дал голос немым. Запел — и под песнь его легче стало жить и умирать. И до сих пор он наш певец единственный. Это так верно, что если бы с лица земли исчезла вся русская интеллигенция, то можно бы узнать, чем она была в смысле эстетическом, не по Л. Толстому, Достоевскому, Гоголю, Пушкину, а только по Некрасову. В этом смысле Чернышевский прав, утверждая, что Некрасов «величайший из русских поэтов». Величайший — не для всей России, а для маленькой кучки людей, осажденных в крепости….
….Некрасов — «мерзавец». Некрасов — «великая дрянь». Некрасову «свойственно надувать людей. Он всегда думает скверное». В сношениях с ним «держи камень за пазухой, не доверяясь его элегическому плачу». Фразы его — «фразы из поганых уст». У него «вонючий цинизм». Он — «злобно зевающий барин, сидящий в грязи».
Если «он хандрит», это значит: «Старый наклевавшийся коршун нахохлился, ну и черт с ним!» И в заключение: «Не валандайся ты с этим архимерзавцем Некрасовым». Это из писем Тургенева. Тургенев и Некрасов когда-то были друзьями. Какая черная кошка пробежала между ними, мы хорошенько не знаем. Кажется, причиной или поводом к ссоре были какие-то деньги, которых Некрасов не отдал Тургеневу. «Любезный Тургенев, на днях я тебе написал письмо на тему вроде: пожалуйста, не верь, что я таскаю платки их чужих карманов», — извиняется Некрасов неловко и жалобно. «Лучше бы он убил меня из-за угла!» — говорит он по поводу слухов, распространяемых о нем Тургеневым.
А все-таки любит его. «Дай ему Бог побольше таких врагов, как я!»
Продолжает ему писать, надеясь на примирение, когда уже никакой надежды нет. «Это письмо вынуждено неотступностью мысли о тебе. Это тебя насмешит, но ты мне последние несколько ночей снишься во сне». Друг моей юности, ныне мой враг. — вспоминает о нем перед смертью. Тургенев наконец сжалился, приехал к умирающему. Бывшие друзья свиделись и молча заплакали.
Тургенев — первый, но не последний враг Некрасова. «Вот тебе вполне заслуженная награда за дружбу с негодяями», — писал Тургеневу Герцен, по поводу все той же денежной истории. «Некрасов до понятия о праве высшем еще не дорос, а приобрести его не мог по причине того, что вырос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер», — писал Белинский Тургеневу. Грановский, при первом знакомстве с Некрасовым, «поражен непонятным противоречием между мелким торгашом и глубоко чувствующим поэтом». Кто-то заметил в нем «почти чичиковскую способность обходиться с людьми». «Наживет себе капиталец!» — предсказывал Белинский.
Да и все согласны, что он — «человек прожженный и отлично умеет устраивать свои делишки». «Миллион — вот демон Некрасова, — писал Достоевский в надгробной статье. — Это был самый мрачный и унизительный бес. Демон гордости, жажды самообеспечения. Я думаю, этот демон присосался еще к сердцу ребенка. Демон осилил человека, и человек никуда не пошел». Достоевский хочет быть великодушным, защитить Некрасова или хоть кое-как проглотить его, но не может — давится. Вор, плут, делец, Чичиков, а главное, вышел из грязи и любит грязь — циник, развратник, картежник.
Но ведь это все грехи личные, а ненависть общая, суд общий и общественный — и даже не суд, а казнь, не казнь, а травля. «На меня устроена просто облава. затравить меня хотят!» Все на одного, люди на человека, как звери на зверя, больного или раненого: добить, доконать. Но почему же он не защищается? Не потому ли, что совесть нечиста? Когда все кричат: «На воре шапка горит!» — он хватается за шапку: ну, значит, вор….
…..«Я был очень молод и очень беден; видел голодную смерть лицом к лицу», — вспоминает он о первых годах своего петербургского житья. Однажды согнали его с квартиры, и он остался один на улице, без ничего, в плохом пальтишке, в холодную осеннюю ночь; побрел куда глаза глядят, не сознавая, куда и зачем, пробрался на Невский и сел там на скамеечку, какие выставляются у ресторанов для посетителей. прозяб. уснул.
Подобрали и приютили нищие. «Ровно три года я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным». Наконец, заболел. Доктора объяснили причину болезни продолжительным голодом. Следы ее остались на всю жизнь: он никогда уже не мог выздороветь как следует. Половину жизни голоден, половину — болен. Одно время обедал на Малой Охте, в ужасной кухмистерской, за 15 копеек на троих. Умирая, говорил, что именно этим обедам обязан зародышем той болезни, которая сводила его, 40 лет спустя, в гроб.
Вот в этой-то муке рабства, телесной, физической, — особенность Некрасова. Вся русская художественная литература, от Пушкина до Л. Толстого и Достоевского — цвет и плод крепостного права, господской сытости, — шла к народу, склонялась к нему, как спелый плод к земле склоняется. Это — демократия сверху, нисходящая; у Некрасова — демократия снизу, восстающая. Эти-то две противоположные тяги и столкнулись в нем, образуя смерч, в котором человек и художник так страшно изломаны.
Можно сказать, оставляя в стороне все мерила духовные, что Пушкин и Л. Толстой вышли из физической сытости, а Некрасов — из физического голода. Сытый голодного не разумеет: вот почему русская литература не уразумела Некрасова; вот почему он для нее иного мира выходец….
ФОТО ИЗ ИНТЕРНЕТА
© Copyright: Евгений Говсиевич. 2016
Свидетельство о публикации №216112400408