АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН
Менее чем за два года до ухода из жизни Пушкин написал стихотворение, которое можно рассматривать как его духовную автобиографию. То есть как жизнеописание, в котором переданы не конкретные реалии, но рассказано о скрытых от постороннего глаза духовных событиях. Стихотворение, по странности, мало привлекало внимания к себе, между тем оно не может не быть вписано в ряд важнейших у Пушкина. Называется оно «Странник».
Странничество – особое духовное понятие, духовное состояние. Это не обязательно пребывание в странствии в прямом смысле, не путешествование – нет. Это беспокойная устремленность души, озабоченной стяжанием Святого Духа, сокровищ небесных.
Однажды, странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен.
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»
«Долина дикая» - очень важный образ для всей пушкинской художественной системы. Это знак блуждания на жизненных путях, утраты ориентиров. Такому состоянию соответствует скорбь, содержанием которой становится тягостное ощущение собственной греховности. В первых же строках возникает и воспоминание суда, раскрываемое чуть позднее в разговоре лирического героя с встреченным на пути юношей-ангелом:
Он тихо поднял взор – и вопросил меня,
О чем, бродя один, так горько плачу я?
И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный –
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит».
Эта-то мысль и тяготеет над «духовным тружеником», погруженным в духовное уныние перед встречей с ангелом:
Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со трахом обращая,
Как раб, замысливший отчаянный побег,
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик – влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Уныние, тяжкий грех, который Пушкин распознает в самом себе, мучительно переживая его в разные периоды жизни. Ибо сказано в Лествице: «Уныние есть расслабление души, изнеможение ума, … ублажитель мирских, оболгатель Бога, будто Он немилосерд и нечеловеколюбив…» Уныние сопряжено с мучительным предощущением гибели и незнанием, где обрести спасение. В одной из своих рецензий Пушкин пишет проникновенные строки, передающие искренность и живость его религиозного чувства, помогающего ему побороть этот грех:
«Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученным унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее Божественное красноречие».
Проблема спасения есть центральная в «Страннике». Спасение – во Христе. Он – Спаситель. Незнание Христа есть безверие. Путь к вере, к спасению есть путь пушкинского странника. Путь, сопряженный со стенаниями и плачем. В таком состоянии и происходит спасительная встреча с «юношей, читающим книгу», обладателем высшего знания. Он освобождает зрение героя:
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», - сказал я наконец.
Свет – образ слишком знакомый каждому христианину. «Я – свет миру» (Ин. 8,12) – слова Спасителя.
«Иди ж, - он продолжал, - держись сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Тесные врата спасения – образ слишком определенный, чтобы оставались по поводу смысла духовного строя произведения какие-либо неясности. «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущий к погибели, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф.7,13-14).
Опасен страннический путь, тяжел его подвиг – и подтверждение тому – жизненный и творческий путь Пушкина, как он сам о том поведал.
В молодые лета – все было в нем и в стихах его. Жизнь необузданно бурлила, страстная натура влекла далеко от «тесных врат спасенья». Грешила его муза и эротическими забавами, и «вольнолюбивыми» соблазнами, и кощунственными насмешками над святостью. В «долине дикой» всего оказалось вдосталь.
Когда пытаются опровергнуть христианские убеждения Пушкина, вспоминают чаще всего «Гаврилиаду» да отрывок из письма к Кюхельбекеру из южной ссылки, в котором поэт якобы признается в своем атеизме. Сосредотачивать внимание только на этих аргументах, отрицая христианскую веру у Пушкина вообще, на протяжении всей жизни, значит отвергать самоё возможность духовного развития человека.
А ведь мы знаем, что и некоторые великие святые в начале жизни были великими же грешниками. По слову святителя Иоанна Златоуста, мы должны взирать не на падение, но на восстание человека.
В молодые годы состояние безверия, вовсе не приносившее Пушкину особого довольства, можно рассматривать скорее как следствие повального и безудержного вольнолюбия тех лет. С душевной тоскою раскрывает он свое внутреннее состояние:
…внемлите брата стон.
Несчастный не злодей, собою страждет он.
Кто в мире усладит души его мученья?
Увы! Он первого лишился утешенья!
Стихотворение так и называется «Безверие» (1817). Оно хоть и на заданную тему для лицейского экзамена было написано, но личный опыт слишком слышится в горячности и искренности выраженного чувства. Тут - муки безверия. Те муки, о каких позднее говорил святой Иоанн Кронштадский: «Быть духом, иметь духовные потребности и стремления и не находить им удовлетворения – какое мучение для души!»
Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей.
При пышном торжестве старинных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
Тревожится его безверия мученье.
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит,
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый к умиленью,
С досадой тихому внимает он моленью.
- Счастливцы! – мыслит он, - почто не можно мне
Страстей бунтующих в смиренной тишине,
Забыв о разуме и немощном и строгом,
С одной лишь верою повергнуться пред Богом!»
В начале осени 1824 г. в Михайловском Пушкин переживает состояние тяжкой душевной депрессии.
Был молод, но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили.
Я зрел врага в бесстрастном судии,
Изменника – в товарище, пожавшем
Мне руку на пиру, - всяк предо мной
Казался мне изменник или враг… (1835)
Собственными ли усилиями, способностью ли времени или чем-то иным преодолевает он тогда душевные муки?
Но здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило,
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
Соединение Промысла Божия с собственными творческими усилиями исцелило душу. В приведенных строках из не вошедшего в основную редакцию текста элегии «Вновь я посетил…» емко и точно определена тема одного из шедевров духовной лирики Пушкина, стихотворения «Пророк». Тесно связанное с михайловским временем, оно отобразило одно из важнейших событий в духовном бытии поэта. Им отмечен перелом в судьбе Пушкина: « Духовной жаждою томим, // В пустыне мрачной я влачился…».
Залог выхода из мрачной пустыни души – духовная жажда – внутреннее стремление к творцу. Бог не может спасти нас помимо нашего желания. Духовная жажда – и есть жажда спасения. «…стоял Иисус и возгласил, говоря: - Кто жаждет, иди ко мне и пей» (Ин.7, 37).
Пушкин эстетически создает новую философию творчества, созвучную с религиозным понятием «синергия», то есть с соединением воли человека, свободно устремленного к творцу, с Божественной благодатью, изливаемой на томящегося. Тварь и Творец делают взаимные движения навстречу друг другу. Посланник небес, ангел, является осуществить волю всевышнего.
Именно так должны мы понимать причину и смысл важнейшего перелома в пушкинской жизни, в его поэзии: с духовной жаждою он обращается к Богу: «Верую, Господи! Помоги моему неверию» (Мк.9, 24).
Пророческое служение направлено на тех, кто либо никогда не знал Истины, либо отверг ее и забыл. Это всегда обличение в неправде, доставляющее боль, воздействующее на совесть, а совесть способна прежде всего мучить. Пушкинский «Пророк» достигает этого уровня. Но далее необходимо исцеляющее слово горней Истины. Открылось ли оно поэту? В «Пророке» о том ничего не сказано. За полгода до смерти Пушкин напишет:
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий. (1836)
И тут вновь, хоть и не столь явно, присутствует знакомый образ пустыни. Вот трагический сюжет всей пушкинской жизни.
Стремление к горнему свету и мешающие тому путы греха. Собственно, это простейшая духовная истина – но, облекшись плотью и кровью реальной земной жизни, явно отмеченной знаком Всевышнего, она становится важным уроком для каждого неленивого душой и умом.
В «Пророке» Бог как бы оставляет поэта на первом уровне пророческого служения. Не открывает Истины сионских высот. Может быть, в том боль не одного Пушкина, но всей русской литературы.
Какой-то мучительный труд души отразился в нескольких стихах Пушкина, созданных примерно за полгода до гибели, и раскрывших его внутреннее тяготение к Творцу и доходящее до отчаяния ощущение бессилия припасть к полноте Истины. Сознание в себе греха рождает в поэтическом видении картины страшные, такие как в стихотворении «Как с дерева сорвался предатель ученик…». Одновременно создается шедевр духовной лирики, который отражает опыт переживания Пушкиным великопостной молитвы преподобного Ефрема Сирина. Великий пост, предназначенный Церковью для сугубого очищения души от греха, оказывается особенно необходимым сердцу поэта.
Отцы-пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Ап. Григорьев обронил однажды, что «Пушкин – это наше все». Мы с тех пор горделиво вторим тому, забывая: «все» - не только слава, гений, душевный подъем, поэтический восторг, полнота эмоций, стремление к свету, постижение истины, идеал гармонического восприятия мира, но и – падения, ошибки, муки греховности, трагическое ощущение безысходности бытия, утрата смысла жизни, тяжкая внутренняя борьба с самим собой.
Все – на то оно и все, что всего намешано в нем: и хорошего и дурного, и светлого и темного. Чего больше и к чему направлены душевные стремления? – вот вопрос. И разобраться в нем потребно для нашей души вовсе не с тем, чтобы осудить или оправдать (кто мы, чтобы судить?), но для распознавания в себе самих того душевного потаенного, что так ясно становится видно в отраженном свете поэтического проявления внутренних борений личности, наблюдать которые нам выпадает при соприкосновении с творческим бытием великого художника.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье,
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жит хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь.
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной. («Элегия», 1830)