Лицейское стихотворение, датируется 1813 годом, предположительно серединой года. Впервые опубликовано В. А. Жуковским в посмертном издании сочинений Пушкина, т. IX, 1841, стр. 261—263, с пропуском тридцати четырех стихов (51—78, 99, 101—105) и без эпиграфа. Выпущенные стихи впервые напечатаны лишь в 1905 г. К. Я. Гротом в «Журнале Министерства народного просвещения», № 10, стр. 236—238.
Печатается по копии в тетради А. Б. Никитенка, но с сохранением эпиграфа.
Сохранились следующие рукописи стихотворения:
беловой автограф в архиве кн. А. М. Горчакова (ГАФКЭ);
копия в тетради Ф. Ф. Матюшкина;
копия в тетради А. В. Никитенка;
копия в первой части тетради кн. Н. А. Долгорукова;
копия во второй части тетради Долгорукова.
Эпиграф взят из «Послания к Марго» Шодерло де Лакло, являющегося сатирой на королевскую фаворитку Дюбарри (1774). Пушкин подчеркивает эпиграфом, что, презирая предрассудки, открыто заявляет о своей влюбленности в крепостную девушку.
Роли, в которых изображает актрису четырнадцатилетний поэт, говорят о репертуаре, давшем первые театральные впечатления Пушкину.
Pourquoi craindrais-je de le dire?
C’est Margot qui fixe mon goût.
(Почему мне бояться сказать это?
Марго пленила мой вкус).
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь — и я влюблён!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль в воксалах 1)
Лёгким зефиром летал;
Как, смеясь во зло Амуру,
Я писал карикатуру
На любезный женский пол;
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Смехи, вольность — всё под лавку,
Из Катонов я в отставку,
И теперь я — Селадон! 2)
Миловидной жрицы Тальи 3)
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце — Купидон!
Так, Наталья! признаюся,
Я тобою полонён,
В первый раз ещё, стыжуся,
В женски прелести влюблён.
Целый день, как ни верчуся,
Лишь тобою занят я;
Ночь придет — и лишь тебя
Вижу я в пустом мечтанье,
Вижу, в лёгком одеянье
Будто милая со мной;
Робко, сладостно дыханье,
Белой груди колебанье,
Снег затмившей белизной,
И полуотверсты очи,
Скромный мрак безмолвной ночи —
Дух в восторг приводят мой.
Я один в беседке с нею,
Вижу… девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею…
И проснулся… вижу мрак
Вкруг постели одинокой!
Испускаю вздох глубокой,
Сон ленивый, томноокой
Отлетает на крылах.
Страсть сильнее становится,
И, любовью утомясь,
Я слабею всякий час.
Всё к чему-то ум стремится,
А к чему? — никто из нас
Дамам вслух того не скажет,
А уж так и сяк размажет.
Я — по-свойски объяснюсь.
Все любовники желают
И того, чего не знают;
Это свойство их — дивлюсь!
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой набекрень
Я желал бы Филимоном 4)
Под вечер, как всюду тень,
Взяв Анюты нежну руку,
Изъяснять любовну муку,
Говорить: она моя!
Я желал бы, чтоб Назорой 5)
Ты старалася меня
Удержать умильным взором.
Иль седым Опекуном
Лёгкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанче и с париком,
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь…
Я желал бы… да ногою
Моря не перешагнуть,
И, хоть по уши влюблённый,
Но с тобою разлучённый,
Всей надежды я лишён.
Но, Наталья! ты не знаешь,
Кто твой нежный Селадон,
Ты ещё не понимаешь,
Отчего не смеет он
И надеяться? — Наталья!
Выслушай ещё меня:
Не владетель я Сераля, 6)
Не арап, не турок я. За учтивого китайца, 7)
Грубого американца, 8)
Почитать меня нельзя,
Не представь и немчурою, 9)
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цигаркою в зубах.
Не представь кавалергарда
В каске, с длинным палашом.
Не люблю я бранный гром:
Шпага, сабля, алебарда
Не тягчат моей руки
За Адамовы грехи.
— Кто же ты, болтун влюбленный? —
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окна загражденны,
На лампады там зажженны…
Знай, Наталья! — я… монах! 10)
Юному Пушкину всего 14 лет. Он лицеист, он весел, здоров, счастлив,полон юношеских грёз. Это стихотворение посвящено девочке, на которую поэт впервые обратил внимание и которая вызвала в нём чувство влюблённости - крепостной актрисе театра графа В. В. Толстого в Царском Селе. До этих мгновений мальчик не знал,что же такое ЛЮБОВЬ, и вдруг его настиг Купидон - римское божество любви, Амур.
Частенько юноша проводил вечера в театре, не смея протянуть руки к прозрачным одеяниям, скрывающим прелести юной актрисы. В юном возрасте формируется идеал красоты и чувства обостряются. Воспитанный на французской эротической фривольной поэзии, мальчик пожирал в библиотеке отца книгу за книгой. Эротические склонности и предпочтения Пушкина были налицо.
Переполненный этим новым чувством Пушкин, не стесняясь, признаётся всему миру, что влюбился в Наталью. До этого он не испытывал этого чувства,смеялся над влюблёнными друзьями по Лицею, девушками, писал на них смешные эпиграммы, рисовал каррикатуры:
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Учиться уже не хочется, все время думы только о Наташе, ученье в сторону - учёного Катона, и превратился наш юный Пушкин в Селадона - во влюблённого ухажора и поклонника дамы своего сердца.
Также есть мнение, что Пушкин только вообразил себя мужчиной и с такой точки зрения написал и стихотворение и поэму. Вообразил, ибо в 1813 году он не то что прелести, а и саму Наталью мог видеть только очень и очень издали, в парке и из строя лицеистов:
“Годы 1816-1817 принадлежат уже к новому периоду в лицейском творчестве Пушкина. Ряд существенных обстоятельств дал новое направление его лирике. В эти годы Пушкин уже не мальчик… Он уже смотрел на мир другими глазами. Изменился самый быт Лицея особенно после того, как директором, в феврале 1816 г. был назначен Энгельгардт. Вот что мы читаем в записках Корфа 11). “И в самом Царском Селе, в первые три или четыре года, нас не выпускали порознь даже из стен лицея, так что когда приезжали родители или родственники, то их заставили сидеть с нами в общей зале или, при прогулках, бегать по саду за нашими рядами. Инспектор и гувернеры считались лучшею, нежели родители, стражею для наших нравов… После все переменилось, и в свободное время мы ходили не только к Тепперу 12) и в другие почтенные дома, но и в кондитерскую Амбиеля, а также по гусарам, сперва в одни праздники и по билетам, а потом и в будни, без всякого уже спроса, даже без ведома наших приставников, возвращались иногда в глубокую ночь. Думаю, что иные пропадали и на целую ночь… Маленький тринкгельд 13) швейцару мирил все дело, потому что гувернеры и дядьки все давно уже спали”.” 14)
Причем дядек было столько, сколько лицеистов, и каждый спал в той же персональной каморке, что выделялась каждому лицеисту! Но дядьки все поголовно спали в одиночестве. Значит, им стало это разрешено. Каково ж было до 1816-го года, до энгельгардтовых послаблений? - Что-то вроде монастыря.
Так что все кудрявое в 1813 году Пушкин выдумал.
Например, Пушкин оборвал описание:
Зачем оборвал? Ведь сверстникам было чрезвычайно любопытно, что дальше. Все и психологически обосновано. Можно ли пережить во сне то, что абсолютно неведомо было наяву? - Нельзя. Вот сон и оборвался.
К тому же не крепость духа удерживает его от мирских соблазнов, а тюремное устройство монастырских построек.
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окна загражденны,
На лампады там зажженны…
Знай, Наталья! - я… монах!
Не едкая ли сатира тут на лицемерие общества и на институт монастырей, как на яркое проявление лживости?
Однако, «герой-любовник» вовсе не может быть монахом, ведя вполне мирской образ жизни (вернитесь к началу стихотворения):
…Как любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль воксалах
Легким зефиром летал…
Таким образом, стихотворение “К Наталье” только по видимости эротическое, представитель “легкой поэзии”, рококо. А по сути - едва ли не наоборот: насмешка над рококо.
Между прочим, через пятнадцать лет зимой 1828 года Пушкин, созревший для семейной жизни, встретит на балу шестнадцатилетнюю Наталью Николаевну Гончарову. родившуюся на следующий день после Бородинского сражения - 27 августа 1812 года.
В поэме «Монах» Пушкин переосмысливает историю о святом Иоанне Новгородском, который победил соблазнявшего его черта и съездил на нем в Иерусалим на поклонение Гробу Господню. Поэма показывает атеистические настроения Пушкина еще в раннем возрасте.
Поэма датируется 1813 годом, предположительно июнем — июлем этого года. Впервые опубликовано П. Е. Щеголевым в «Красном Архиве», т. 31 (1928), стр. 197—201, и т. 32 (1929), стр. 183—190.
Святой монах, грехопадение, юбка
Хочу воспеть, как дух нечистый ада
Оседлан был брадатым стариком;
Как овладел он черным клобуком,
Как он втолкнул Монаха грешных в стадо.
Певец любви, фернейский старичок,
К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.
Куда, скажи, девался твой смычок,
Которым я в Жан д’Арке восхищаюсь,
Где кисть твоя, скажи, ужели ввек
Их ни один не найдет человек?
Вольтер! Султан французского Парнаса,
Я не хочу седлать коня Пегаса,
Я не хочу из муз наделать дам,
Но дай лишь мне твою златую лиру,
Я буду с ней всему известен миру.
Ты хмуришься и говоришь: «Не дам».
А ты поэт, проклятый Аполлоном,
Испачкавший простенки кабаков,
Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,
Не можешь ли ты мне помочь, Барков?
С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,
Сулишь вино и музу пол-девицу:
«Последуй лишь примеру моему».
Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму,
Я стану петь, что в голову придется,
Пусть как-нибудь стих за стихом польется.
Невдалеке от тех прекрасных мест,
Где дерзостный восстал Иван-великой,
На голове златой носящий крест,
В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,
Был монастырь; в глухих его стенах
Под старость лет один седой Монах
Святым житьем, молитвами спасался
И дней к концу спокойно приближался.
Наш труженик не слишком был богат,
За пышность он не мог попасться в ад.
Имел кота, имел псалтирь и четки,
Клобук, стихарь да штоф зеленой водки.
Взошедши в дом, где мирно жил Монах,
Не золота увидели б вы горы,
Не мрамор там прельстил бы ваши взоры,
Там не висел Рафаель на стенах.
Увидели б вы стул об трех ногах,
Да в уголку скамейка в пол-аршина,
На коей спал и завтракал Монах.
Там пуховик над лавкой не вздувался.
Хотя монах, он в пухе не валялся
Меж двух простынь на мягких тюфяках.
Весь круглый год святой отец постился,
Весь божий день он в келье провождал, «Помилуй мя» в полголоса читал,
Ел плотно, спал и всякий час молился.
А ты, Монах, мятежный езуит!
Красней теперь, коль ты краснеть умеешь,
Коль совести хоть капельку имеешь;
Красней и ты, богатый Кармелит,
И ты стыдись, Печерской Лавры житель,
Сердец и душ смиренный повелитель…
Но, лира! стой! — Далеко занесло
Уже меня противу рясок рвенье;
Бесить попов не наше ремесло.
Панкратий жил счастлив в уединенье,
Надеялся увидеть вскоре рай,
Но ни один земли безвестный край
Защитить нас от дьявола не может.
И в тех местах, где черный сатана
Под стражею от злости когти гложет, Узнали вдруг, что разгорожена
К монастырям свободная дорога.
И вдруг толпой все черти поднялись,
По воздуху на крыльях понеслись —
Иной в Париж к плешивым картезианцам.
С копейками, с червонцами полез,
Тот в Ватикан к брюхатым итальянцам
Бургонского и макарони нес;
Тот девкою с прелатом повалился,
Тот молодцом к монашенкам пустился.
И слышал я, что будто старый поп,
Одной ногой уже вступивший в гроб,
Двух молодых венчал перед налоем.
Черт прибежал амуров с целым роем,
И вдруг дьячок на крылосе всхрапел,
Поп замолчал — на девицу глядел, А девица на дьякона глядела.
У жениха кровь сильно закипела,
А бес всех их к себе же в ад повел.
Уж темна ночь на небеса всходила,
Уж в городах утих вседневный шум,
Луна в окно Монаха осветила.
В молитвенник весь устремивший ум,
Панкратий наш Николы пред иконой
Со вздохами земные клал поклоны.
Пришел Молок (так дьявола зовут),
Панкратия под черной ряской скрылся.
Святой Монах молился уж, молился,
Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.
Бьет час, Молок не хочет отцепиться,
Бьет два, бьет три — нечистый всё сидит.
«Уж будешь мой», — он сам с собой ворчит.
А наш старик уж перестал креститься,
На лавку сел, потер глаза, зевнул,
С молитвою три раза протянулся,
Зевнул опять, и… чуть-чуть не заснул.
Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся,
И снова бес Монаха соблазнять,
Чтоб усыпить, Боброва стал читать.
Монах скучал, Монах тому дивился.
Век не зевал, как богу он молился.
Но — нет уж сил; кресты, псалтирь, слова, —
Всё позабыл; седая голова,
Как яблоко, по груди покатилась,
Со лбу рука в колени опустилась,
Молитвенник упал из рук под стол,
Святой вздремал, всхрапел, как старый вол.
Несчастный! спи… Панкратий вдруг проснулся,
Взад и вперед со страхом оглянулся,
Перекрестясь с постели он встает.
Глядит вокруг — светильня нагорела;
Чуть слабый свет вокруг себя лиет;
Что-то в углу как будто забелело.
Монах идет — что ж? юбку видит он.
«Что вижу я. иль это только сон? —
Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. —
Как! это что. » — и, продолжать не смея,
Как вкопанный, пред белой юбкой стал,
Молчал, краснел, смущался, трепетал.
Огню любви единственна преграда,
Любовника сладчайшая награда
И прелестей единственный покров,
О юбка! речь к тебе я обращаю,
Строки сии тебе я посвящаю,
Одушеви перо мое, любовь!
Люблю тебя, о юбка дорогая,
Когда, меня под вечер ожидая,
Наталья, сняв парчовый сарафан,
Тобою лишь окружит тонкий стан.
Что может быть тогда тебя милее?
И ты, виясь вокруг прекрасных ног,
Струи ручьев прозрачнее, светлее,
Касаешься тех мест, где юный бог
Покоится меж розой и лилеей.
Иль, как Филон, за Хлоей побежав,
Прижать её в объятия стремится,
Зеленый куст тебя вдруг удержав…
Она должна, стыдясь, остановиться.
Но поздно всё, Филон, ее догнав,
С ней на траву душистую валится,
И пламенна, дрожащая рука
Счастливого любовью пастуха
Тебя за край тихонько поднимает…
Она ему взор томный осклабляет,
И он… но нет; не смею продолжать.
Я трепещу, и сердце сильно бьется,
И, может быть, читатели, как знать?
И ваша кровь с стремленьем страсти льется.
Но наш Монах о юбке рассуждал
Не так, как я (я молод, не пострижен
И счастием нимало не обижен).
Он не был рад, что юбку увидал,
И в тот же час смекнул и догадался,
Что в когти он нечистого попался.
Горькие размышления, сон, спасительная мысль
Покаместь ночь еще не удалилась, Покаместь свет лила еще луна, То юбка всё еще была видна. Как скоро ж твердь зарею осветилась, 5От взоров вдруг сокрылася она.
Уж он не спит, не гладит он кота, Не помнит он церковного налоя, Со всех сторон Панкратию беда. 10«Как, — мыслит он, — когда и собачонки В монастыре и духа нет моем, Когда здесь ввек не видывал юбчонки, Кто мог ее принесть ко мне же в дом? Уж мнится мне… прости, владыко, в том! Уж нет ли здесь… страшусь сказать… девчонки». Монах краснел и делать что не знал. Во всех углах, под лавками искал. Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался, Зато весь день, как бледна тень, таскался, Не ел, не пил, покойно и не спал.
Зажег везде лампады и свечи. Уже Монах, с главы клобук снимая, Ложился спать. Но только что лучи Луна с небес в окно его пустила И юбку вдруг на лавке осветила, Зажмурился встревоженный Монах И, чтоб не впасть кой-как во искушенье, Хотел уже навек лишиться зренья, Лишь только бы на юбку не смотреть. Старик, кряхтя, на бок перевернулся И в простыню тепленько завернулся, Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть. Тот час Молок вдруг в муху превратился И полетел жужжать вокруг него. Летал, летал, по комнате кружился И на нос сел монаха моего. Панкратья вновь он соблазнять пустился, Монах храпит и чудный видит сон. Казалося ему, что средь долины, Между цветов, стоит под миртом он, Вокруг него сатиров, фавнов сонм. Иной, смеясь, льет в кубок пенны вины; Зеленый плющ на черных волосах, И виноград, на голове висящий, И легкий фирз, у ног его лежащий, — Всё говорит, что вечно юный Вакх, Веселья бог, сатира покровитель. Другой, надув пастушечью свирель, Поет любовь, и сердца повелитель Одушевлял его веселу трель. Под липами там пляшут хороводом Толпы детей, и юношей, и дев. А далее, ветвей под темным сводом, В густой тени развесистых дерев, На ложе роз, любовью распаленны, Чуть-чуть дыша, весельем истощенны, Средь радостей и сладостных прохлад, Обнявшися любовники лежат.
То на стакан он взоры обращал, То на девиц глядел чернец со вздохом, Плешивый лоб с досадою чесал — Стоя, как пень, и рот в сажень разинув. И вдруг, в душе почувствовав кураж И набекрень, взъярясь, клобук надвинув, В зеленый лес, как белоусый паж, Как легкий конь, за девкою погнался.
Прелестница летела, как зефир. Но наш Монах Эол пред ней казался, Без отдыха за новой Дафной гнался. «Не дам, — ворчал, — я промаха в кольцо». Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка, Панкратья хвать юбчонкою в лицо. И вдруг исчез приятный вид лесочка. Ручья, холмов и нимф не видит он; Уж фавнов нет, вспорхнул и Купидон, И нет следа красоточки прелестной. Монах один в степи глухой, безвестной, Нахмуря взор; темнеет небосклон, Вдруг грянул гром, Монаха поражает — Панкратий: «Ах. », — и вдруг проснулся он. Смущенный взор он всюду обращает: На небесах, как яхонты горя, Уже восток румянила заря. И юбки нет. Панкратий встал, умылся И, помолясь, он плакать сильно стал, Сел под окно и горько горевал. «Ах! — думал он, — почто ты прогневился? Чем виноват, владыко, пред тобой? Как грешником, вертит нечистый мной. Хочу не спать, хочу тебе молиться, Возьму псалтирь, а тут и юбка вдруг. Хочу вздремать и ночью сном забыться, Что ж снится мне? смущается мой дух. Услышь мое усердное моленье, Не дай мне впасть, господь, во искушенье!» Услышал бог молитвы старика, И ум его в минуту просветился. Из бедного седого простяка Панкратий вдруг в Невтоны претворился. Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул И в радости свой опрокинул стул. И, как мудрец, кем Сиракуз спасался, По улице бежавший бос и гол, Открытием своим он восхищался И громко всем кричал: «Нашел! нашел!» «Ну! — думал он, — от бесов и юбчонки Избавлюсь я — и милые девчонки Уже меня во сне не соблазнят. Я заживу опять монах-монахом, Я стану ждать последний час со страхом И с верою, и всё пойдет на лад». Так мыслил он — и очень ошибался. Могущий рок, вселенной господин, Панкратием, как куклой, забавлялся.
Забормотал над ним слова молитвы И был готов на грозны ада битвы. Ждет юбки он — с своей же стороны Нечистый дух весь день был на работе И весь в жару, в грязи, в пыли и поте Предупредить спешил восход луны.
Корреджио искусства не дала? Тогда б в число парнасского народа Лихая страсть меня не занесла. Чернилами я не марал бы пальцы, Не засорял бумагою чердак, И за бюро, как девица за пяльцы, Стихи писать не сел бы я никак. Я кисти б взял бестрепетной рукою И, выпив вмиг шампанского стакан, Трудиться б стал я с жаркой головою, Как Цициан иль пламенный Албан. Представил бы все прелести Натальи, На полну грудь спустил бы прядь волос, Вкруг головы венок душистых роз, Вкруг милых ног одежду резвой Тальи, Стан обхватил Киприды б пояс злат. И кистью б был счастливей я стократ!
Волной реки струилась бы холстина; На небосклон палящих, южных стран Возведши ночь с задумчивой луною, Представил бы над серою скалою, Вкруг коей бьет шумящий океан, Высокие, покрыты мохом стены; И там в волнах, где дышит ветерок, На серебре, вкруг скал блестящей пены, Зефирами колеблемый челнок. Нарисовал бы в нем я Кантемиру, Ее красы… и рад бы бросить лиру, От чистых муз навеки удалясь, Но Рубенсом на свет я не родился, Не рисовать, я рифмы плесть пустился. Мартынов пусть пленяет кистью нас, А я — я вновь взмостился на Парнас. Исполнившись иройскою отвагой, Опять беру чернильницу с бумагой И стану вновь я песни продолжать.
Что делает и враг его косматый? Уж перестал Феб землю освещать; Со всех сторон уж тени налетают; Туман сокрыл вид рощиц и лесов; Уж кое-где и звездочки блистают… Уж и луна мелькнула сквозь лесов… Ни жив, ни мертв сидит под образами Чернец, молясь обеими руками. И вдруг, бела, как вновь напавший снег Москвы-реки на каменистый брег, Как легка тень, в глазах явилась юбка… Монах встает, как пламень покраснев, Как модинки прелестной ала губка, Схватил кувшин, весь гневом возгорев, И всей водой он юбку обливает. О чудо. вмиг сей призрак исчезает — И вот пред ним с рогами и с хвостом, Как серый волк, щетиной весь покрытый, Как добрый конь с подкованным копытом, Предстал Молок, дрожащий под столом, С главы до ног облитый весь водою, Закрыв себя подолом епанчи, Вращал глаза, как фонари в ночи. «Ура! — вскричал монах с усмешкой злою, — Поймал тебя, подземный чародей. Ты мой теперь, не вырвешься, злодей. Все шалости заплатишь головою. Иди в бутыль, закупорю тебя, Сейчас ее в колодезь брошу я. Ага, Мамон! дрожишь передо мною». — «Ты победил, почтенный старичок, — Так отвечал смирнехонько Молок. — Ты победил, но будь великодушен, В гнилой воде меня не потопи. Я буду ввек за то тебе послушен, Спокойно ешь, спокойно ночью спи, Уж соблазнять тебя никак не стану». «Всё так, всё так, да полезай в бутыль, Уж от тебя, мой друг, я не отстану, Ведь плутни все твои я не забыл». — Прости меня, доволен будешь мною, Богатства все польют к тебе рекою, Как Банкова, я в знать тебя пущу, Достану дом, куплю тебе кареты, Придут к тебе в переднюю поэты; Всех кланяться заставлю богачу, Сниму клобук, по моде причешу. Всё променяв на длинный фрак с штанами, Поскачешь ты гордиться жеребцами, Народ, смеясь, колесами давить И аглинской каретой всех дивить. Поедешь ты потеть у Шиловского, За ужином дремать у Горчакова, К Нарышкиной подправливать жилет. Потом всю знать (с министрами, с князьями Ведь будешь жить, как с кровными друзьями) Ты позовешь на пышный свой обед. «Не соблазнишь! тебя я не оставлю, Без дальних слов сейчас в бутыль иди». — Постой, постой, голубчик, погоди! Я жен тебе и красных дев доставлю. «Проклятый бес! как? и в моих руках Осмелился ты думать о женах! Смотри какой! но нет, работник ада, Ты не прельстишь Панкратья суетой. За всё, про всё готова уж награда, Раскаешься, служитель беса злой!» — Минуту дай с тобою изъясниться, Оставь меня, не будь врагом моим, Поступок сей наверно наградится, А я тебя свезу в Ерусалим. При сих словах Монах себя не вспомнил. «В Ерусалим!» — дивясь он бесу молвил. — В Ерусалим! — да, да, свезу тебя. «Ну, если так, тебя избавлю я».
Оставь его, оставь Иерусалим. Лишь ищет бес поддеть святого с бока, Не связывай ты тесной дружбы с ним. Но ты меня не слушаешь, Панкратий, Берешь седло, берешь чепрак, узду. Уж под тобой, бодрится черт проклятый, Готовится на адскую езду. Лети, старик, сев на плеча Молока, Толкай его и в зад и под бока, Лети, спеши в священный град востока, Но помни то, что не на лошака Ты возложил свои почтенны ноги. Держись, держись всегда прямой дороги, Ведь в мрачный ад дорога широка.
В поэме “Монах” Пушкин кое о чем пишет так, что если понимать стихи в лоб, буквально, то можно подумать, что он уже не мальчик и что замешана в этом некая Наталья. Естественно связать эту Наталью с той, о которой говорится в стихотворении «К Наталье».
Если вы хотите получить больше информации на данную тему, напишите нам: Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.
Рекомендуем оформить подписку на новости данного раздела. Для этого нажмите на кнопку «Подписаться», расположенную внизу каждой страницы.
1) «Воксалы» — увеселительные сады с помещением для концертов и балов.
2) # Селадон (Céladon) — герой французского романа «Astrée» («Астрея», 1607—1618) французского писателя Оноре д’Юрфе (d’Urfé, 1568—1625), где Селадон — имя томного, чувствительного, сентиментального влюбленного; в XVIII—XIX вв. имя это сделалось нарицательным для означения томящегося любовника, волокиты, любителя «поволочиться за женскими юбками».
3) Талия, Фалия (греч. Θαλία, Θαλεία от θάλλω — цвету, разрастаюсь) — в греческой мифологии муза комедии и легкой поэзии, дочь Зевса и Мнемосины. Изображалась с комической маской в руках и венком плюща на голове.
4) «Филимон» и «Анюта» — действующие лица популярной оперы Соколовского на текст Аблесимова «Мельник — колдун, обманщик и сват».
5) «Назора» персонаж из оперы Саккини «Осмеянный скупец»; «Опекун» (доктор Бартоло) и «Розина» — персонажи оперы Паэзиелло «Севильский цирюльник» по комедии Бомарше.
6) «Владетель… Сераля» вероятно, намёк на оперу Моцарта «Похищение из сераля», 1782.
7) «Учтивого китайца» намёк на оперу В. А. Пашкевича «Февей» (1786) на текст Екатерины II.
8) «Грубого американца» намёк на оперу композитора Фомина «Американцы», либретто И. А. Крылова и Клушина, 1788 г.
9) «Немчурою… с кружкой, пивом налитою (грубого американца)» намёк на оперу неизвестных авторов «Пивовар, или Кроющийся дух», 1789 г.
10) «Я… монах» — Пушкин уподоблял лицей монастырю, а себя — монаху.
11) КОРФ Модест Андреевич (1800—1876), товарищ А. С. Пушкина по Царскосельскому лицею, с 1831 — управляющий делами Комитета министров (позднее член Гос. совета). Библиограф и историк официозного направления. Автор дневниковой записи о причинах и ходе дуэли Лермонтова с Э. Барантом
12) Людвиг-Вильгельм Теппер де Фергюсон (Lewis-William Ferguson-Tepper, Tepper von Ferguson), 10 декабря 1768 — 1838, польский музыкант и композитор. В России известен прежде всего как преподаватель пения в Императорском Царскосельском Лицее в 1816—1819 годах и автор музыки к лицейской «Прощальной Песне» (1817)
13) Тринкгельд ― деньги на выпивку (нем. Trinkgeld)
14) Томашевский Б.В. Пушкин. М.-Л. 1956. Кн. 1. С. 91-92.