Сказка-ложь, да в ней намёк. (о сказках А. С. Пушкина)
Перед вами очень интересная картинка. Она нарисована так, что мы с вами разом видим и прошлое, и настоящее, и будущее жадной старухи: вот бедна она, вот она царица, и слуги гонят взашей старика. Но летит слева и справа золотая рыбка. Это намек. Означает он, что мы с вами в сказке и что сказка вся впереди, и погоди, злая старуха, рано радуешься! И непомерная сравнительно с людьми величина рыбки тоже намек: мы ведь имеем дело с волшебной рыбкой, которая все может.
К сказке Пушкина тянуло всю жизнь. И первая его поэма, которую закончил он двадцатилетним юношей, "Руслан и Людмила", была сказкой. Но при своем появлении она далеко не всеми была встречена с восторгом. В 1820 году, когда в печати появились отрывки из "Руслана и Людмилы", в одном из журналов была напечатана статья под заглавием "Письмо к редактору". Доказывая, что "Руслан и Людмила" – это "грубая", "мужицкая" поэзия, которую не следует пускать в общество "благородных" людей, критик писал: "Но увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в Московское Благородное Собрание как-нибудь втерся. гость с бородою, в армяке, и в лаптях, и закричал бы зычным голосом: "Здорово, ребята!", неужели бы стали таким проказником любоваться?" Придирчивого критика раздражало то, что поэма написана языком простым, близким к подлинной народной речи, что в "Руслане и Людмиле" звучат мотивы русских народных сказок, к которым он, как и к самому "простому народу", относился с пренебрежением. И он был не одинок.
Бедный критик "Руслана и Людмилы"! Сочиняя свое грозное послание про "гостя с бородою, в армяке, в лаптях", он и не подозревал, что ждет "благородную публику" через десять лет после "Руслана и Людмилы". Послушайте только, что сочинил Пушкин в 1830 году:
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
В поэзии действительно появился мужик – и в армяке и в лаптях, да еще по имени Балда! И написано это было таким языком, который раньше и близко-то к поэзии подпускать считалось неприлично, – языком народным, ярким, сочным, выразительным, иногда даже грубоватым:
Идет Балда, покрякивает,
А поп, завидя Балду, вскакивает,
За попадью прячется,
Со страху корячится.
На гладкий паркет поэзии словно вломилось шумной ватагой русское, цветастое, голосистое. Вломилось в лаптях, в армяках и просто босиком. Вломилось, буйное и лукавое, разудалое и простодушное, размашистое и неудержимое в веселье и в печали. И затрещал паркет, и запахло базаром, и хлебом, и синим морем, и русским духом.
Так начались сказки Пушкина.
Правда, в них описывались не только мужики и бабы, а и цари и царевны; но уж очень эти цари и царевны походили на обыкновенных, простых людей. Ведь и для народной сказки что Иван-царевич, что Иванушка-дурачок – все едино; был бы человек хороший. Помните сказку о мертвой царевне и о богатырях? Царевна в ней очень похожа на скромную, работящую деревенскую девушку: попав в дом к богатырям, она не села сложа руки, а принялась готовить и прибирать. А царь Салтан, который подслушал беседу трех девиц, притаясь "позадь забора"? Ведь он обходит свое царство, как мужик осматривает свой дом и двор. А князь Гвидон с его простецкой речью? "Князь Гвидон тогда вскочил, громогласно возопил: "Матушка моя родная! Ты, княгиня молодая! Посмотрите вы туда: едет батюшка сюда. "
А вот старуха из "Сказки о рыбаке и рыбке". Обыкновенная, сварливая старуха. Но кто скажет, что из нее не могла бы выйти еще одна глупая и злая, но все же заправская царица? Вон как она распоряжается стариком, как, став царицей, бьет и "за чупрун таскает" своих слуг!
Сказки вызвали почти всеобщее недовольство. Снова Пушкина не понимали, снова он обогнал своих читателей. Он раньше многих других понял, сколько красоты и правды заключено в народных сказках и песнях. И, взойдя на вершину своей славы, он захотел приблизиться к простой мудрости народной сказки.
Это было очень трудно. Ведь сказки создавались веками, создавал их весь русский народ. Пушкин должен был как бы вместить в себя века, опыт всего народа.
И это ему удалось. Не все его сказки так похожи на настоящие народные, как "Сказка о попе и работнике его Балде", но все эти сказки народ принял и полюбил. Их не только все мы читаем и знаем с детских лет; еще до революции, когда деревня была неграмотной, пушкинские сказки – иногда в переиначенном, измененном виде – рассказывали в деревнях, передавали из уст в уста. Народ как бы признал эти сказки своими.
Да и как было не признать, если все в них так прекрасно и просто – и герои и события, – если каждая строчка просится, чтобы ее запомнили:
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
Не правда ли – как будто все это сочинено легко, сразу, без всякого усилия, будто слова сами текли у Пушкина на бумагу? Захотел он – и вот полился щемящий душу напев, как в грустной народной песне:
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи,
Не видать милого друга!
Только видит: вьется вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белешенька земля.
Захотел – и раздался неторопливый, обстоятельный говорок, нехитрый рассказ:
Ей в приданое дано
Было зеркальце одно;
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело.
Захотел – и строчки, слова, даже слоги начинают играть друг с другом, озорно приплясывать, пристукивая каблуками и лукаво перекликаясь:
Не убила, не связала,
Отпустила и сказала.
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо.
Засветила богу свечку,
Затопила жарко печку.
Усадили в уголок,
Подносили пирожок.
Как красиво и просто!
На самом деле не так уж просто. Добиться такой красоты и такой простоты было трудно. Но Пушкин был не только великий гений, но и великий труженик. Он часто подолгу работал над каждой строкой. И если бы он решил просто написать сказку, как две капли воды похожую на настоящую народную, то, вполне возможно, никто не стал бы его критиковать и ругать. Все решили бы, что "прославленный певец" решил отдохнуть и поразвлечься – и вот на досуге скопировал народную сказку, пошутил, пошалил. Кто запрещает гению пошалить?
Но вот чего не могли понять и простить – это того, что Пушкин отнесся к сказкам очень серьезно.
Настолько серьезно, что не копировать стал народную сказку, а переделывать ее, придавая ей новую глубину или, вернее, вскрывая те глубины, которые в народной сказке есть, но которых поверхностные читатели не могли увидеть.
Вы сами знаете: сказка никогда не выдает себя за действительность. Она никогда не говорит: вот, мол, все это было на самом деле. Сказочник как бы уславливается со слушателями, что рассказывает небылицу, которая происходит "в некотором царстве, в некотором государстве", да еще, скажем, "при царе Горохе", которого, мы знаем, никогда не было. И люди в сказке вовсе не такие, как в жизни. В характере живого человека очень много самых разных черт и особенностей. А в герое сказки чаще всего одна-две черты, самые главные, нужные для действия. Хозяин, например, – это скупость и тупость. Работник – хитрость, сметливость, сила. Иван-царевич – отвага, готовность помочь слабому. Иванушка-дурачок – чудак, простофиля, которому в жизни везет.
У Пушкина же люди совсем не такие. Он как будто спрыснул их "живой водой", и они стали совсем как живые.
Вот, например, старик из "Сказки о рыбаке и рыбке". На первый взгляд он очень похож на Иванушку-дурачка, только невезучего. Его доброта, простодушие, бескорыстие доходят, кажется, до чудачества. В самом деле: рыбка предлагает ему выкуп, а он отказывается! Но, казалось бы, что тут плохого или замысловатого: отпустить рыбку и попросить у нее что-нибудь, ведь это ей ничего не стоит! Так нет, не догадался – "так пустил ее в синее море". И не только пустил, но и своей жадной и сварливой старухе рассказал и нажил себе неприятности. Какое-то обидное головотяпство. И вообще, читая сказку, иногда испытываешь не только жалость к старику, но и какую-то смутную досаду на его безропотное терпение и почти рабскую покорность. Что же это он все ходит и ходит туда-сюда, зачем по первому же требованию старой карги привычно тащится исполнять ее прихоть? Зачем послушно, как эхо, повторяет старухины слова: ". наше-то совсем раскололось"?
Но вот интересная вещь. Вся сказка написана без рифм, так называемым "белым" стихом. И вдруг:
Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй себе там на просторе.
Рифма! Почему она здесь появилась?
А вот почему.
На фоне нерифмованных стихов – прислушайтесь сами! – рифма звучит особенно красиво и торжественно.
"Ласковое слово", которое старик сказал рыбке, благодаря красивой рифме "море – просторе" начинает звучать возвышенно, величественно. Пушкин как бы дает нам понять, что, столкнувшись с "великим чудом", старик невольно, сам того не ведая, сказал нечто необычное, высокое, красивое. Он почувствовал, что перед ним не просто странная, говорящая рыба, а таинственная представительница могучей, свободной и прекрасной стихии моря. Если он и побаивается этого чуда, то совсем немного. Он просто разговаривает с рыбкой почтительно, как с сильным и хорошим человеком: "Смилуйся, государыня рыбка! Опять моя старуха бунтует, не дает старику мне покоя. "
Старик как будто нашел с рыбкой общий язык; между ними существует какое-то взаимопонимание, какая-то близость.
Вот и смотрите теперь: разве это просто безответный чудак, с которого можно безнаказанно снять последнюю рубаху? Нет, это мудрый и наивный поэт. Там, где черствый, скучный, корыстный человек видит просто воду, песок, рыбу, пусть даже необыкновенную, старик видит величие природы, красоту, чудо. И это для него важнее, чем любой выкуп. С чудес не берут выкупа, как не берут его с красоты и радости.
Сказка о Золотом петушке мрачна и насмешлива. Гибнут один за другим три сына царя Дадона, а он – вот он: пирует в шатре у коварной Шемаханской царицы. Этот рисунок тоже красив и тоже необычен. Смотрите: на одном листе почти вся сказка! И рассказана она не словами, а вереницею сцен. В этом-то и необычность рисунков: намеки, подчеркнутое выделение главного и множество действий в одном рисунке.
Вот почему – не от испуга! – "не посмел я взять с нее выкуп", – говорит старик.
"Не умел ты взять выкупа с рыбки!" – вопит ему старуха.
Эта – совсем другой человек. Она из тех людей, которые, столкнувшись с чем-то незнакомым, удивительным, не имеют ни времени, ни охоты удивляться или восхищаться. Ведь в удивлении проку, "корысти" нет, нет пользы. А такие, как старуха, во всем ищут прежде всего пользы, от всего, даже от чуда, стремятся поскорей отхватить кусок пожирнее. Они так спешат это сделать, что в спешке даже плохо соображают. Ведь что стоило старухе с самого первого раза пожелать не какого-то несчастного корыта, а сразу царского титула? Так нет, от жадности она даже этого не смекнула. Только потом она постепенно входит во вкус, и чем дальше, тем больше ей хочется хватать и хватать. И в конце концов мы замечаем, что старухе нужно уже не имущество, не богатство, а сила и власть над другими людьми, возможность унижать других и издеваться над ними, наслаждаясь своей властью.
Вспомним-ка Балду. Пушкин и тут изменил народную сказку. В народных сказках такой вот работник Балда (а чаще Иванушка) мстил скупому хозяину тем, что забирал себе все его добро. Пушкинский Балда бескорыстен: ему от попа ничего не надо, он, бедняк, хочет только наказать его, покуражиться над ним – богатым, сильным, спесивым и жадным. И мы сочувствуем Балде. Но скажите, когда Балда награждает попа своими страшными "щелками" (от которых "лишился поп языка" и "вышибло ум у старика"), неужели вам хоть немного не жалко попа? Ведь этого попа Пушкин сделал совсем живым человеком. Неужели вы не испытываете досады на Балду за его жестокость? Ведь он может так и убить старика (Пушкин не случайно вставляет здесь это слово – "старик").
Сделаны эти иллюстрации художником М. Кузнецовым, который любит и хорошо знает Пушкина, а еще он любит и знает русский лубок.
В старину на ярмарках и других торгах продавались рассказы в картинках. Их охотно раскупали, особенно деревенский люд, вешали в избах для красоты. Рисунки эти сначала резались художником на тонкой лубяной дощечке, а потом с доски оттискивались на листы бумаги, Отсюда и название – лубок. Вместе с безымянными поэтами, сочинявшими песни, сказки, поговорки, которые и ныне в ходу, жили в народе и работали безымянные художники-самоучки, зачастую удивительно талантливые и изобретательные. Они и создали лубок, который давал возможность неграмотному человеку понять и запомнить целую историю, веселую или назидательную. Были и календари лубочные, и сказки, даже путешествия.
Что-то похожее происходит и со старухой. Когда она была бедна и несчастна, ее можно было и пожалеть. Но как только она получила от рыбки силу и власть, как только поднялась "из грязи в князи", – тут же захотела покуражиться и над стариком и даже над самой рыбкой, давшей ей эту силу. За это она и понесла наказание, оставшись вновь у своего разбитого корыта.
Она наказана за то, что, ставши царицей, не стала человеком, а осталась жадной, мелочной, сварливой и завистливой (согласитесь, что злобная царица – это гораздо хуже, чем просто злобная и вздорная старуха).
Больно и жутко видеть в людях такие черты. Но Пушкин понимает, что, несмотря ни на что, в жизни и в людях много прекрасного. Он создает "Сказку о царе Салтане" – веселую, безмятежную, радостную сказку о том, как отец и сын вопреки козням находят друг друга. Он пишет "Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях" – поэму о чудесном всесилии верности и любви. Он пишет волшебную, таинственную "Сказку о Золотом петушке", в которой беспощадно карает тупого и неблагодарного царя, не выполняющего своих обещаний, не верного своему слову. Он создает сказочный мир – мир добра и справедливости.
По мере распространения грамотности и печатного дела лубок уступил место книгам и газетам, потом и вовсе его забыли, как нечто ненужное, отжившее и грубое.
Ведь и к народным сказкам до Пушкина существовало в некоторой части читающей публики весьма пренебрежительное отношение, но Пушкин – об этом вы уже прочли в нашем рассказе – видел дивную красоту в народной сказке, обновил ее, и она заново зажила. То же произошло и с лубком: художники, любящие народное искусство, вернули его из небытия. И вот вы теперь видите, как у нас на страницах сказка снова встретилась с лубком, тоже, конечно, обновленным, потому что М. Кузнецов был художником нашего времени.
Лубок и сказка, посмотрите, словно нашлись две части одного механизма – так все совпало и заработало, как нужно: весело, лукаво, ярко.
В самом деле, посмотрите: это и вправду целый мир. В этом мире своя земля, на которой живут цари и мужики, сварливые бабы и туповатые попы, воеводы и богатыри. Да еще зайцы, волки, белки, собаки, серые утки. Да еще неведомые иноземные люди – "сорочины", татары, "пятигорские черкесы". Да еще какое-то загадочное житье "за морем" ("Ладно ль за морем иль худо" – "За морем житье не худо"). Здесь и море свое, тоже густо заселенное – рыбами, чертями, богатырями. И оно изменчиво от сказки к сказке, как от погоды к погоде. То оно спокойно, бесцветно и безучастно – его можно даже "морщить" веревкой. То оно радостная синяя стихия, приносящая счастье, соединяющая, а не разделяющая людей, несущая на себе веселые кораблики. И волны его, как живые: они могут послушаться просьбы и выбросить на берег бочку с бедными узниками и "тихонько" отхлынуть. А вот другое море – таинственная, грозная и справедливая держава маленькой и могучей Золотой рыбки.
Здесь свои небеса, в которых живут солнце и месяц; солнце вежливое и ласковое, месяц тоже довольно доброжелательный и учтивый, хотя несколько холодноватый: "Не видал я девы красной. На стороже я стою только в очередь мою. Без меня царевна, видно, пробежала. "
Здесь, наконец, своя вселенная:
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Словно горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица;
И растет ребенок там
Не по дням, а по часам.
В одних этих строчках целый мир: небо, море, природа, люди.
И пусть этот мир, созданный Пушкиным, сказочный, но все в нем полно жизни и правды. Пусть не бывает на свете чертей или говорящих золотых рыбок, но неподдельна красота этого мира, правдивы человеческие чувства, мудры мысли – и радостные и горькие, – которые Пушкин увидел в древней народной поэзии и воплотил в легких и прекрасных стихах.
Вот почему последнюю свою сказку о том, как наказан был спесивый царь Дадон, он заключает многозначительными словами:
Сказка – ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
Относитесь к сказке серьезно, как бы говорит Пушкин. Она учит понимать жизнь, учит видеть в ней добро и зло, учит отстаивать добро и бороться против злобы и несправедливости.
Кстати, цензоры вычеркнули из "Сказки о Золотом петушке" эту ехидную народную прибаутку. Они не хотели относиться к сказкам серьезно. А может быть, боялись.
Рисунки М. Кузнецова.